Вот наконец граница. Пограничная станция Шепетовка.
— Турист? — спросил пограничник в фуражке с зеленым верхом, перелистал бумаги и посмотрел иностранцу в лицо.
— Да, да, турист! — заговорил иностранец торопливо. Заговорил — пограничник обратил внимание — по-русски. — Турист, а по-русски сказать — интурист. Я очень есть интересовался новый жизнь. Новый, светлый жизнь в Советский Союз. Да, надо — новая жизнь. Женский род. Позабыл немного. Или — новой жизнью. Творительный падеж. Это верно есть так?
— Верно, — сказал пограничник и вернул документы. Они были в порядке.
Вот наконец русский поезд. На каждом вагоне на белой эмалированной табличке написано: «Шепетовка — Баку».
Два раза прозвенел колокол, раздался гудок паровоза, и за окном вагона потянулись поля, освещенные солнцем, бескрайные, не разрезанные на полоски отдельных частных владений.
Крумрайх глаз не отрывал от этих полей. Стоял в купе у широкого зеркального окна. Не похоже на то, что видел в России раньше, думал он. Называется — колхоз. Большевистский колхоз.
«Варвары. Смешно! Зачем им столько земли? Вот если бы вам, герр Крумрайх, получить такое поле…»
Ему казалось, что соседи по его поместью, родовитые прусские юнкеры, относятся к нему свысока не только потому, что он не дворянин по рождению. Это верно, конечно, он не получил поместье по наследству. Но если б он был так же богат, как, скажем, фон-Шлиппе…
Эмма плакала, вспомнил он. Фр-ау фон-Шлиппе удостоила ее сухим поклоном, а говорить с ней не захотела. Фрау Иоганн фон-Шлиппе, генеральша. Невежливо даже с ее стороны.
«Разве Эмма — нищая или какая-нибудь еврейка? Какая-нибудь славянка, например? О, герр Крумрайх, было бы у вас такое поле — такое, как этот большевистский колхоз! Что бы тогда сказала фрау фон-Шлиппе!»
Крумрайх вышел из купе в коридор вагона, остановился у окна. И здесь, за окном, увидел, мелькают стога соломы, те же просторы, голубое осеннее небо.
Вот промелькнул элеватор. У элеватора вереницей стоят грузовые автомобили — очевидно, зерно привезли сдавать.
«Забавно! Скифы, мужики… Что они могут, что они умеют? Какой у них может быть урожай? Портят землю…»
Вот опять элеватор, опять вереница автомобилей с зерном. Снова элеватор, снова автомобили. Трактор тянет целый обоз из прицепов, тоже нагруженных мешками. Еще элеватор — это уже четвертый. Еще огромный обоз…
«Откуда у них столько зерна?»
Депо, водокачка. Поезд замедляет ход.
— Проводник, как долго стоит поезд?
— Десять минут.
Немец решил пройтись по перрону.
За вокзалом — ряд двухэтажных построек, совсем не похожих на крестьянские избы. Среди них — красивый каменный дом с колоннами; перед ним зеленеет сад, в саду — скульптурные фигуры.
«Тут, — подумал Крумрайх, — в доме с колоннами, наверно, живет главный здешний большевик. Комиссар».
— Эй, ты! — сказал он мальчику, стоявшему на перроне, и поманил пальцем.
— Во-первых, не «эй, ты», — дерзко ответил мальчик, — а во-вторых, что вам надо?
— Кто живет в этом доме?
— Половина дома — колхозный клуб, половина — ясли.
— Не разумею. Что есть «ясли»?
— Ну, дети колхозников там. Понимаете?
«О, большевики отнимают у родителей детей!»
Покачав головой, будто говоря: «Ясно, ясно», Крумрайх поднялся в вагон. С нежностью вспомнил своего сына, восемнадцатилетнего Отто, который этой весной перешел на второй курс университета. Здоровый, крепкий юноша, совсем как его отец в молодости; только сын не сделает ошибок, его не обгонит какой-нибудь Вергау; Отто с детских лет постиг, как нужно жить, и пойдет в жизни напрямик. Он, Готфрид, сына своего научит до конца. У Отто будут цепкие руки — Готфрид об этом позаботится. Да, Отто будет человек!
Ночью Крумрайх спал не пробуждаясь, — убаюкивало мягкое постукиванье колес; рессоры вагона, подумал он, наверно, сделаны в Германии, уж очень хороши. А наутро, когда он проснулся, кроме него, в купе оказалось еще двое пассажиров: мужчина и женщина.
Он услышал негромкий, переходящий в шопот разговор.
— Скушай еще бутерброд.
— Я сыт уже, — ответил мужской голос.
— С холодной телятиной. Или с сыром. Ты это зря.