Из темноты — резкий оклик:
— Стой, кто идет?
Пароль, отзыв. И Шаповалов шел дальше.
Такая же темная ночь, вспомнилось ему, была под Перекопом, когда шли через Сиваш. Впереди — встреча с врангелевцами, а вода в Сиваше холодная. Где по пояс, где по грудь. Винтовку надо было поднятой нести. «Не отставай, Петюнька, за мной, — шептал тогда Хохряков, — держись! — И шопотом ругался: — Ах ты, скаженные гады!» Так тогда замерзли — холод перестали чувствовать. Лишь вода плескалась да зубы стучали. Черная, чуть поблескивающая в темноте вода. А Хохряков… «Как же так? — подумал сейчас Шаповалов и вздохнул. — Говорили, будто остался взорвать Седьмой-бис. Говорили, взорвал. Ну, а потом что? Или бомбой его накрыло в пути? Или, может, в плену? Нет, Александр Семенович не сдастся — не такой человек. Что же сталось с ним? Ох, Александр Семенович, Александр Семенович!»
Клава, вспомнил Шаповалов, из Сибири писала — она работает теперь на военном заводе: — самым тщательным образом наводила справки о Хохрякове. И в Наркомате Обороны спрашивала, и в Наркомате угольной промышленности, и в ЦК партии. Везде одно: нет о нем сведений. Так и сгинул без следа. И сколько тысяч, сотен тысяч сгинуло! Моряки под Севастополем бросались под наступающие танки, обвязав себя противотанковыми гранатами…
«А ты, Петро, если нужно, бросишься?» — «Ну что же, и брошусь». — «А Клаву разве не любишь?» — «Еще как!» — «Жить тебе хочется?» — «Хочется. Очень хочется. Очень жизнь люблю. Светлую, чистую жизнь. Вот ради жизни, если понадобится, и брошусь. Вот парадокс. Вот, люди мои милые. И пусть кто-нибудь другой придет тогда в лабораторию. Пусть дети советские растут. За торжество коммунизма. Партия поймет».
В темноте наконец зачернела столетняя верба. «Та?» подумал он, разглядывая силуэт. И кивнул не то самому себе, не то вербе. Подумал, что тропинка — ее совсем не видно сейчас — поворачивает зигзагом, а дальше будет землянка связистов. Над землянкой — антенна. Чуть влево.
— Вам, товарищ капитан, три письма, — сказал красноармеец Гречкин, когда Шаповалов вошел в свой блиндаж.
Глаза вначале щурились от света. Вместо стола — крышка ящика из-под противогазов; на ней — огонек, обыкновенная коптилка, сделанная из консервной банки. Фитиль обмазан вокруг мокрой глиной — как бы бензин не вспыхнул. Тут же полевой телефон. Дверь блиндажа завешена плащ-палаткой. На нарах из жердей, на куче еловых веток — другая плащ-палатка: тут — постель.
— Командир дивизии не звонил мне? Или начальник штаба?
— Никто не звонил, товарищ капитан.
Прежде всего Шаповалов заметил — письма не от Клавы. Не ее почерк. Затем… Он взял первое письмо. «А, это профессор Зберовский!»
Григорий Иванович от всей души поздравляет бывшего ученика с боевой наградой.
«Слышал, что получили орден, —
пишет он, —
и уверен, что по заслугам. Я вообще верю в вас. Берегите себя вы пригодитесь еще для науки. Мне часто вспоминается наш разговор — помните, Петр Протасович, когда вы приехали и рассказали про ваш необыкновенный опыт. Имею в виду опыт с зернами Пояркова. Признаться, я до сих пор упорствую в своей догадке, очень слабо, правда, обоснованной. Упорствую вопреки очевидности. Будто была какая-то связь между обеими трагически утраченными работами — Пояркова и Лисицына. И разные, кажется, вещи. Исчезнувшее открытие Лисицына относилось только к фотосинтезу; у него в водных растворах на свету воспроизводились реакции, происходящие в зеленом листе. Вещество же, над которым трудился погибший техник на вашем руднике, является, вероятно, газовым катализатором. Это совсем другое: ни водных растворов, ни надобности в свете. Однако, к сожалению, мы слишком мало об этих работах знаем!
Мне приятно вспоминать ваши, Петр Протасович, дальнейшие искания. Не печальтесь, что синтезировать глюкозу вам пока не удалось. Пока достаточно того, что загадочное вещество Пояркова навело вас на блестящую мысль о вашем катализаторе окисления водорода. Вы его еще усовершенствуете; и не сомневаюсь, что советская наука найдет для вашей мысли достойное применение. Годы у вас впереди. Подождите, кончится война. Желаю вам здоровья, здоровья и еще раз здоровья».
Сбоку, на широких полях, — мелкими буквами:
«А мы в тылу тоже действуем в меру сил… Сама жизнь подтвердила справедливость предположений о возможном преобразовании клетчатки, то-есть глюкозида бэта-фор-мы, в пищевые продукты — в глюкозиды альфа-формы. Хочу сказать: это не осталось только на страницах моей диссертации. На гидролизных заводах, где из древесины получают глюкозу и далее спирт, при изменившемся за дни войны, напряженном темпе производства заметили невиданное прежде явление: наряду с глюкозой из аппаратов выходит некое количество углеводов более сложных — порядка солодового сахара и даже крахмала, пока с множеством бесполезных, правда, примесей. Я пытаюсь сделать отсюда практический вывод, построить специальный промышленный процесс. Подвел итоги своих многолетних опытов, проверил кое-какие последние рецепты. Получил в связи с этим новое назначение. Переезжаю в Москву».