Шаповалов представил себе: Григорий Иванович сидит, положив локти на стол, упираясь кулаками в щеки, — на старческих щеках румянец, серебрятся волнистые волосы на голове, — сидит, задумавшись смотрит на колбу с бесцветным раствором. Или быстрой прихрамывающей походкой идет к книжному шкафу. Развевается его белый расстегнутый халат.
Во втором письме (оно оказалось от инженера Косых) сначала шли такие же поздравления. Косых написал: он работает — и сотни других инженеров работают — над проектами восстановления шахт Донбасса. «Чтобы в день, когда с вашей помощью в Донбасс вернемся, проекты восстановления были уже готовы. Чтобы нам не опоздать…»
«Вот это здорово!» решил Шаповалов. И постучал согнутым пальцем по бумаге.
— Гречкин, — сказал он, повернувшись к красноармейцу, читавшему газету здесь же у стола, — посмотри, как тверда у нас вера в близкую победу! Пишут мне, полным ходом готовят проекты… шахты в Донбассе восстанавливать. Опоздать боятся! Ты понимаешь?
Гречкин вздохнул, ничего не ответил. В мыслях его промелькнули скрюченные, залитые кровью человеческие тела. Он потупился. Со злобой подумал: «Над союзниками не каплет. Над американцами. Свиной тушонкой воевать хотят…»
— Силен советский народ! —добавил Шаповалов» вкладывая листок в конверт. — Очень силен!
А третье письмо было от Осадчего.
О том, здоров ли сам, много ли работает, где работает, Осадчий ничего не написал. Но о Хохрякове упомянул в письме: второй год ищет его безрезультатно.
«Вам, —
прочитал Шаповалов дальше, —
интересна может быть такая новость. Ha-днях я познакомился с одной пожилой женщиной, зубным врачом. Эвакуировали ее сюда. Зубы я свои лечил. Она мне рассказала — ее зовут, кстати, Зоя Степановна, — что бывала в молодости в Донбассе. Выяснилось слово за словом, что у нее есть брат — старичок, невидимому, дряхлый, — что тот — горный инженер, служил прежде на Харитоновке; потом, до девятьсот пятнадцатого года, был заведующим — представьте себе! — нашей именно спасательной станцией. Фамилия его — Терентьев. Перед войной он, старенький пенсионер, жил в Феодосии, в Крыму. Сейчас сестра о нем ничего не знает: не то под фашистами остался, не то выехал куда-нибудь. Я сразу подумал о вас, как только об этом услышал. Не его ли вы искали? Припоминаю: вы были тогда, кажется, студентом и сделали находку — остатки неведомой лаборатории в степи…»
Шаповалов еще раз перечитал письмо.
Перечитал, и ему стало грустно. Он медленно нащупал на себе кожаный планшет — планшет всегда на ремешке, перекинутом через плечо, — положил его на стол. Взглянул на компас, пристегнутый к планшету. Под стеклом трепетала магнитная стрелка. «Вот этот азимут», подумал он и посмотрел в угол блиндажа. Там виднелась только земля — земляная стена, мокрая, грубо обтесанная лопатой: был промежуток между столбами, поддерживавшими бревенчатый потолок. «Вот в этой стороне», подумал Петр Протасович, и ему почудилось, будто сейчас, как в далекий довоенный день, остро пахнет полынью, будто солнце греет донецкую степь, будто он идет под руку с Клавой, рассказывает ей о себе: каким был сначала нескладным комсомольцем, как Ленина читал, как начал мечтать о науке, как вырос постепенно, и хорошо бы теперь решить вопрос о синтезе глюкозы прямо из горючих газов, что дают из-под земли буровые скважины… Шуршит, чудилось ему, под ногами сухая трава; рудник номер четыре — справа, сзади — Седьмой-бис; они идут вдвоем по степи; и Клаве хочется посмотреть место, где были зарыты мешки и ящики с лабораторными приборами.
А как радовалась Клава, когда он, молодой инженер, после года настойчивой работы, после множества опытов получил свое вещество, отчасти похожее на зерна из банки «рыжего штейгера»! Состав найденного вещества был другой — не такой, как у Пояркова. Глюкозы оно, к сожалению, тоже не образовывало; однако водород в его присутствии отлично окислялся — превращался в воду. Журнал «Советская химия» поместил об этом большую статью — первый его, Шаповалова, опубликованный в печати труд. В те же дни в газете «Социалистический Донбасс» появился очерк о «знатных» людях, лучших деятелях подземной газификации угля. Здесь имя Шаповалова было не на последнем месте. Как Клава радовалась! Тогда пришел Хохряков — в торжественном черном костюме, с крахмальным воротничком. Воротничок ему мешал, он его оттягивал пальцами. «Ну, — сказал, — Петро — или Петром Протасовичем себя величать прикажешь? — поздравляю! Вот это утешил… Прямо слов нет!» Александр Семенович взял Клаву за щеки и поцеловал в лоб: «Поздравляю тебя, Клавочка, с мужем!» Улыбаясь, он вышел в переднюю, вернулся с большим пакетом — шампанское, фрукты, шоколад. «Зови гостей, — сказал он, — лаборантов, с которыми работал. Это отпраздновать надо. За талант хочу поднять тост, за упорство, за два поколения большевиков!»