В Германию!
В Германию, и синтез углеводов!
И чемодан уже сложен. И через полчаса подадут автомобиль. И место уже заказано в поезде, в офицерском вагоне.
«Вот тебе, рыжий варвар! Вот!»
Сейчас ему, собственно, никакого дела нет до боев под Сталинградом. Даже все равно, казалось, победит фюрер или не победит. Лично ему, Крумрайху, не надо уже пространств на востоке. Он свое взял.
«Мировой концерн, синтетический сахар и хлеб…»
Время от времени немцы «прочесывали» лес. Когда это делалось крупными силами, никаких партизан они не находили. А небольшие группы фашистских солдат, обозы, отдельные автомобили тут точно в землю проваливались. Без следа исчезали в соседних деревнях поставленные гитлеровцами старосты и полицаи. Понятно, такой лес пользовался у них дурной славой. На дорогах, ведущих сюда, они даже поставили предостерегающие таблички, белыми буквами на черном:
«Partisanen!»
Выпал первый снег. Обвисли под снегом ветви дубов. Из темных, густых зарослей чуть тянуло дымком — дымок тотчас развеивался на ветру.
Перед Хохряковым, окружив железную бочку, служащую в землянке печью — она приятно грела, — расположились шесть или семь человек разного возраста, по-разному одетых. Одни присели на корточки; другие стояли — им негде было сесть: землянка тесна.
— Товарищи! — сказал Хохряков. — Я собрал вас, коммунистов отряда… Одним словом, важные новости. Дай, Константин, закурить.
Он взял протянутый ему кисет, стал сворачивать папиросу, посматривал из-под светлых мохнатых бровей. Щеки его были чисто, как всегда, побриты. Казалось даже, что он не стар; на самом деле, ему перевалило за пятьдесят пять.
— Обстановка, — продолжал он, — в корне изменилась. Сейчас обком партии в связи с началом наступления в Сталинграде дал директиву… Товарищи, надо бить сейчас врага, не давать ему покоя! Мы расширим теперь, — бас Хохрякова взволнованно гудел, — круг наших действий, насколько сможем. И еще больше, чем сможем. Товарищи, теперь враг будет бежать, а мы в его тылу…
Распахнулась дверь, и с облаком холодного пара в землянку втиснулся человек в белом маскировочном халате. Сбросив полотняный капюшон, вошедший лихо приложил ладонь ребром к шапке и доложил, глядя веселыми глазами:
— Задание, товарищ командир, выполнено! — Опустив руку, добавил: — Мост — вдребезги. Мы дождались — в аккурат поезд пошел через мост. Двадцать три вагона немецких солдат и офицеров. И мост и поезд за одним разом — пыль только поднялась, как грохнули! А часовых заранее сняли.
Стало тихо. Какой-то бородач встал из-за печки, коснулся головой потолка; был он в трофейном френче мышиного цвета. Он потряс пудовым кулаком, пошевелил губами — хотел, наверно, о чем-то заговорить.
— Обожди, Константин, — остановил его Хохряков. — Молодцы! — сказал он, повернувшись к человеку в маскировочном халате. — Дурни, не знают, с каким народом взялись воевать! Против какой правды, против какой дружбы, против какой партии… Дурачье! А? — И опять посмотрел на человека у двери: — Молодцы, что вместе с поездом! Хвалю!
Отто Крумрайх, узнав о неожиданной смерти отца, сначала прослезился. А потом подумал: «Сам виноват. Мог бы не ездить в Россию. Надо крепче держаться за И. Г. Фарбениндустри».
Ему было приятно чувствовать, что русские партизаны не проникнут во Франкфурт на Майне и что служащих «И. Г. Фарбениндустри» в армию не призывают. А отец… печально, конечно, да что поделать! Немолодой уже. Ну, годом раньше, годом позже.
Несколько иначе встретила весть о смерти мужа Эмма. Она вскрикнула надломленным голосом:
— Боже мой, такие вещи прекрасные Готфрид оттуда присылал! Как же теперь?
Эмма жила в своем кенигсбергском поместье, присматривала за русскими «девчонками», которых дали покойному мужу; они такие противные, такие несносные лентяйки, думала она; одно хорошо — платить им не надо, и пища их дорого не стоит.
Она была экономной, рачительной хозяйкой. Не доверяла никому даже ключа от сарая, где хранится овес для лошадей. С начала войны не покидала своего поместья и покидать не собиралась: во-первых, благодаря «девчонкам» и посылкам мужа дела в поместье шли всё лучше и лучше; а во-вторых, казалось ей, сейчас нужно именно избегать жизни в городах — только и слышишь: то туда сбросили бомбы, то сюда прилетали самолеты; это ужасно, когда же их победят наконец? И она непрестанно тревожилась за судьбу Отто.
В те дни, когда Германия, по приказу Гитлера, надела траур по погибшим в Сталинграде, Эмма тоже была в трауре. Ее называли вдовой «павшего героя».