Вечера в мансарде, впрочем, редко протекали мирно. Гораздо чаще весь чердак гудел от возбужденных речей. Здесь обо всем рассуждали с запальчивостью, всё принимали близко к сердцу, отыскивали в каждой мелочи сокровенный смысл. Здесь если один говорил, то другой непременно возражал; если двое не сходились во мнениях, все земляки тотчас поднимали крикливый спор. Кричали часто вразброд, не слушая друг друга, по нескольку человек сразу. Первоначальная причина спора быстро теряла значение и забывалась, а спор мог продолжаться много часов, перекатываясь с одной темы на другую, как брошенный на лестницу бильярдный шар — по ступенькам.
Ни одно политическое событие, ни одна петербургская новость не проходила мимо мансарды Приехал ли в Мариинку новый актер, произошел ли очередной скандал в Государственной думе, подал ли в отставку дряхлый профессор, восстали ли в Свеаборге матросы — все обсуждалось нижегородцами, все привлекало внимание, все могло стать поводом «междоусобной брани».
По счастью, даже самые жестокие споры между ними часто потухали так же внезапно, как вспыхивали. Замолчав, противники принимались беззлобно смеяться друг над другом, потом всей гурьбой шли ужинать в дешевую кухмистерскую. Вернувшись, усаживались по трое-четверо на кровати и пели «Быстры, как волны».
Стояла весна 1907 года.
Тихим весенним вечером, когда сгущались сиреневые сумерки и кое-где уже горели уличные фонари, по лестнице в мансарду взбежал самый молодой из ее жителей — естественник второго курса Гриша Зберовский. Он несся вверх по ступенькам такими прыжками, будто спасался от погони. Щеки его раскраснелись, пряди русых волос выбились из-под фуражки.
— Господа, кто не верит в науку? — закричал он, ворвавшись в коридор, сбрасывая на ходу с ботинок рваные калоши. — Кто не верит в науку? Химия опрокидывает социологию. Химия кладет на обе лопатки сельское хозяйство. Химия…
Недаром товарищи часто посмеивались над Гришей. Но сейчас некому было посмеяться — дома был только филолог Матвеев, кряжистый, неторопливый человек, самый неразговорчивый из земляков. В расстегнутой косоворотке и студенческой тужурке, накинутой на плечи, он выглянул из комнаты:
— Ты что орешь? Воры? Пожар?
— Оставь, пожалуйста, Матвей… Господа, господа! — закричал Гриша еще громче. — Величайшее открытие сделано! Господа!
— Господ-то, — Матвеев развел руками, — и дома нет… Вот как!
Оба смотрели друг на друга, стоя в полутемном коридоре, Зберовский, запыхавшись от бега по лестнице, молчал, Слышно было, как он тяжело дышит. Потом Матвеев густым басом спросил (когда нижегородцы пели, этот бас, случалось, заглушал другие голоса):
— Какое открытие? Говори давай, если не вздор!
Гриша Вздохнул, собирался скороговоркой высыпать: ходят упорные слухи, будто никому не ведомый инженер — по фамилии Лисицын, что ли — нашел способ соединять воду с углекислым газом, способ, значит, получать дешевую искусственную пищу, такую баснословно дешевую — представить нельзя…
— Вот, — сказал Гриша с торжеством, в душе изнывая от нетерпения, — хоть ты и филолог…
— Ну, ну! Предположим, филолог.
— Это — достоверно вполне и оч-чень важно для человечества! Знаешь что? — Он хотел причесаться, забыл об этом, взмахнул перед собой гребенкой. — Знаешь?
Тут раздались шаги, скрипнула дверь — с лестницы вошли Крестовников, Осадчий и двое незнакомых студентов. Осадчий вошел последним. Он умел говорить всегда так, что к нему прислушивались.
— А дума, — продолжал он, шагая через порог, — что дума? Ну, грубая подделка народного представительства. Фальшивая монета. Кстати, — сказал он, вглядываясь в темноту коридора, — знакомьтесь, пожалуйста… Зберовский, кто из наших здесь?.. Ага, ты, Матвей!
Филолога Ивана Матвеева почему-то все звали Матвеем.
Зберовский почувствовал в своей руке гребенку и начал старательно причесываться.
— Проходите, проходите, — приглашал Осадчий в свою комнату. Он щелкнул выключателем — под потолком зажглась тусклая электрическая лампочка, — Пожалуйте сюда… Иди, Зберовский.
И гости и хозяева уселись на кроватях. Кроме двух кроватей, в комнате был еще стул, но им уже завладел Крестовников — сел верхом, как всадник, лицом к его спинке.
Осадчий расстегнул тужурку, вынул из внутреннего кармана смятую, растрепанную, сложенную квадратиком газету.
— Мне удалось достать такую газету, — сказал он. — Называется — «Пролетарий». Цензурой не одобрено, понимаете? Прошлогодний еще номер. И есть в нем как раз статья о бойкоте Государственной думы. Вот послушайте, прочту. Хорошая статья! Прямо такая сжатая ясность…