Федор Евграфович, оказывается, не собирался так скоро уходить. Откинувшись на спинку стула, хлопнул себя ладонью по бедру.
— Да, милостивый государь! А подумали вы, — спросил он, — к чему такое ваше намерение приведет?
«Дурак, старый дурак! Сережке надо было верить. Глянь, прости господи… А может, отыграемся?»
Он угрожающим движением поднял руку и ответил самому себе:
— К хаосу, милостивый государь! К хаосу! Нуждающихся нешто накормить возможно? Мечтание одно!
Замолчав, пожевал губами и вдруг — лицо его сразу изменилось, будто маску надел — рассмеялся добрым, приятельским смехом:
— Хе-хе-хе… И шутник же вы, Владимир Михайлович.,. хе-хе… Так, значит, договорок? Договорок, и сей же секунд — чек. Авансом в счет будущих! А?
Когда Лисицын, сердито глядя, затряс головой, Титов понял: «Социалист». И тут же вспомнил, что выкрикивал племянник, и подумал: если отсюда разразится катастрофа, то она и его, Титова, не минует.
«Ну, это еще посмотрим! Меня, брат, голыми руками… Ишь ты какой, присноблаженная дева!»
— Не хотите? — протянул он. — Да, значит, не хотите. — Щеки его стали не багровыми, а коричневыми. — А ведомо ли вам, — перешел он на свистящий шопот, — ведомо ли вам, что если хороший коммерсант не возьмет такое дело да цен не назначит правильных, от изобретения вашего… землепашцы по миру пойдут? — Федор Евграфович выпрямился теперь, грозил. — В промышленности начнется оскудение. Заводы, фабрики остановятся. Все мхом заростет. Голод настанет, мор. Фирмы, ныне процветающие… ужас посеете, слезы, банкротства. Предостеречь вас надо, неразумный человек!
Они уже стояли друг перед другом. Лисицын побледнел от гнева.
— Предостерегать меня нечего, — раздельно, сдерживая себя, сказал он. — И я не желаю слушать ни поучений, ни, тем более, оскорблений. Понятно вам? — Потом закричал, повернувшись к двери: — Егор Егорыч! Подай пальто господину!
Через минуту он шагал по лаборатории из угла в угол.
«Торгаши, — думал, — разохотились. А еще бы!»
Однако быстро успокоился; задумался о будущем, о временах, когда он закончит свою работу. Придет тихое утро, представил он себе, прохладное, чистое, солнышко взойдет, вот такая же весна настанет На завод — гигантским осьминогом — отовсюду тянутся дымопроводы. Из широких кирпичных ворот — рельсы. По рельсам деловито пыхтят паровозы буфера лязгают катится поезд за поездом Одни поезда — сахар, сахар, сахар… Другие — крахмал, крахмал, крахмал. У каждого дома, и в Питере здесь, многоэтажного, и где-нибудь во Владивостоке, и у того сельского домика крытого соломой, который промелькнул перед глазами в детстве, — везде то в высоких каменных сараях, то под простыми дощатыми навесами бесчисленные белые пруды Изобилие!
Так ли будет? А может, — мечтал, шагая по комнате, Лисицын, — при фабриках мастерских, при рудниках и домнах люди построят множество отдельных установок. Независимых друг от друга. По его же, конечно, Лисицына, системе. В жилищах установки маленькие, у паровых котлов на фабриках — большие.
И вот зима, например. Стены потрескивают от мороза. В квартире холодно, хозяйка затопила печь. Пока печь топится, тут же в углу сам собой работает незаметный, похожий на шкафчик прибор. Печь протопилась — хозяйка подошла к прибору: пожалуйста, фунтов десять-пятнадцать, — сахар получится или крахмал, смотря что нужно. Какой-нибудь цилиндр стеклянный был пустым и наполнится, например, крахмалом. А крахмал — почти та же мука. Берите, научитесь печь из него хлеб, кушайте! Ну, больше немного дров затрачено, чем просто для отопления. Пустяки: цена пищи все равно окажется ничтожной.
Лисицын вздохнул, счастливо улыбнулся, заглянул в окно. Половина улицы залита солнечным светом, половина — в тени. На освещенном сухом и, наверно, теплом тротуаре дети начертили мелом «классы», бросают цветные камешки, играют.
«Прыгают! — размышлял Лисицын. — Они нужды не будут знать. А мог бы я стать, конечно, таким богатым, как никто еще не бывал. Обошелся бы без всяких этих… Титовых».
Он постоял, потрогал оконную раму и сказал вслух:
— И сам стал бы подобен Титовым. Титовым да Харитоновым.
Снеговые вершины снова засияли непорочной белизной.
«Пусть не скажут: он был корыстен. Нет, пусть ничто не запятнает. Ни оптом, ни в розницу!»
Владимир Михайлович отошел от окна, принялся взвешивать на аналитических весах комочки стеклянной ваты.
Позже вспомнил: «Ужас посеете, слезы, банкротства».
Вот землепашцы, интересно, крестьяне…
«Глупости! Врет, проклятый! Если пищи будет в десятки раз больше, дешевой, доступной, разве кто-нибудь станет от этого голоднее?»