Об Осадчем в мансарде говорили мало. Крестовников вспоминал его гораздо чаще, чем остальные. Он потирал руки с короткими пальцами, взбрасывал на переносицу пенсне и неопределенно ухмылялся.
— Доморощенный-то наш… социал-демократ. Сидит, голубчик, а? Прискорбно, и подумать больно.
Беседу никто не поддерживал. Крестовников уходил в свою комнату, усаживался за книги. Он ясно видел: земляки с некоторых пор относились к нему отчужденно. Сеньку это тревожило: неужели они могут его заподозрить? Нет, разговор в полиции был ночью, все сделано в глубокой тайне. Наконец, он поступил, как ему велела совесть. И ничего страшного. Весной он университет окончит, сам будет следователем. Недолго осталось уже.
Матвеев, скучая, поддразнивал Зберовского:
— Где Лисицын твой? Новая эра когда начнется? Золотой век, говоришь?
Гриша махал рукой и отворачивался.
Нева покрылась льдом, лед покрылся снегом. По снегу протянулись тропинки и санные дороги. Нижегородцы ходили этими тропинками в университет.
Профессор Сапогов считал Зберовского студентом с большими способностями. На третьем курсе Гриша увлекся проблемами сложных органических соединений. Он был добросовестен, трудолюбив, подвижен, любопытен. Для каждой теоретической мысли он искал практическое приложение, — профессору это особенно нравилось.
— Вы — молодое поколение русских химиков, — часто говорил Сапогов с кафедры. — Вы обязаны на всю жизнь запомнить, что сказал о вас накануне смерти Менделеев.
Сапогов раскрывал последнее издание «Основ химии» и высоким, проникающим во все углы аудитории голосом читал:
— «Расширяя понемногу пяди научной почвы, которые успели уже завоевать русские химики, выступающее поколение поможет успехам родины больше и вернее, чем многими иными способами, уже перепробованными в классической древности, а от предстоящих завоеваний — выигрывают свое и общечеловеческое, проигрывают же только мрак и суеверие. Посев научный взойдет для жатвы народной».
Взволнованность профессора передавалась студентам. В огромной аудитории становилось тихо, был слышен лишь шелест страницы в профессорских пальцах. И Сапогов выкрикивал:
— «Стараясь познать бесконечное, наука сама конца не имеет и, будучи всемирной, в действительности неизбежно приобретает народный характер… Потребность же подготовки и призыва к разработке истинной науки для блага России — очевидна, настоятельна и громадна».
Однажды после лекции студенты окружили профессора. Он любил разговаривать с ними запросто.
— Из Франкфурта на Майне я письмо получил, — сказал Сапогов. — Воспользовались открытием Николая Николаевича Зинина. Растут у них анилиновые заводы: вот в Людвигсгафене Бадише анилин унд сода-фабрик…
— Георгий Евгеньевич, — спросил Гриша, высунувшись вперед, — про Лисицына ничего не слышно?
Профессор развел руками:
— Ничего. Как в воду канул.
Зима кончилась так же незаметно, как началась. Прошел лед на Неве, зазеленели деревья на набережной.
Приняв у Зберовского последний зачет, Сапогов окинул его дружелюбным взглядом, улыбнулся, поздравил с переходом на четвертый курс и вдруг предложил:
— Знаете что? Совет съезда горнопромышленников просит прислать в лабораторию на донецкие рудники одного студента. До осени. Не хотите ли поехать?
Гриша вспомнил недавнюю ссору в мансарде. Земляки друг с другом уже совсем не разговаривают. Обросимовским гимназистам на лето репетитор не нужен, будут вдыхать. «Ой, да как хорошо на время уехать из Петербурга!»
— Спасибо, Георгий Евгеньевич, с каким удовольствием поеду! Вот спасибо! Поеду, конечно.
Кроме Петербурга и Нижнего Новгорода, ему еще нигде бывать не приходилось. Войдя в вагон третьего класса, душный, пахнущий карболкой, он почувствовал себя так, будто поднялся на борт корабля, отплывающего в неведомые страны. Стоит ли думать о неудобствах путешествия, если перед ним скоро раскроется прекрасный, солнечный мир? «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии…»
В фонарях над дверями мигали огарки свечей. Зберовский залез на верхнюю полку, постелил шинель и лег, сунув тощий парусиновый чемодан под голову. Внизу расположились угрюмый парень с гармошкой, женщина с плачущим ребенком. Немного позже другую верхнюю полку, напротив, заняла девушка, по-видимому курсистка.
Увидев ее, Зберовский растерялся. У девушки были тонкие черные брови, длинные ресницы, прикрывавшие глаза, щеки, словно выточенные из теплого розового мрамора, и губы такие красивые, Что Гриша взгляда оторвать от них не мог.