— Варнак, а душа, поди, человечья… Испей, паря, чо ж ты… Ну, испей…
Лицо у нее было с чуть косым, по-монгольски, разрезом глаз, с жесткой, суровой складкой на лбу. А голос — грудной, певучий.
— Смо-отрит… — протянула она, словно удивилась.
В руках у нее, оказывается, глиняная кружка, и сами руки — большие, как у мужчины.
— Ты чо, паря, — спросила она, — беглый?
Лисицын смотрел молча.
— Кешка, — закричала женщина, — очухался варнак! Беги покличь политика. Велел: очухается — покликать… Кешка, ты где-ка? Иди!
Шевелиться, сказать о чем-нибудь Лисицыну мешала слабость. Пусть, думал он и прикрыл веки, пусть что хотят делают. Ему все равно.
Потом, когда он снова взглянул, перед ним стоял человек в поношенной, потерявшей первоначальный цвет студенческой тужурке.
— Здравствуйте, — сказал этот человек и поклонился.
Лисицын слегка кивнул.
— Говорить вам не трудно?
— Трудно, — ответил Лисицын и только сейчас понял, что ему в самом деле трудно говорить.
— Ага, — заторопился человек в тужурке, — тогда послушайте… коротко скажу. Я — бывший, значит, студент Петербургского университета. В ссылке здесь живу, вы понимаете, — на шесть лет. Фамилия моя — Осадчий.
— Из Петербурга? — шопотом спросил Лисицын.
— Совершенно верно, из Петербурга. Вас подобрали в тайге. — Осадчий показал на женщину, ту самую, повязанную ситцевым платком (она, наморщив лоб, стояла здесь же). — Подобрали, совсем больного, вот ее сыновья. Вы много говорили в бреду. Глебова, между прочим, называли. Полным именем: Павла Кирилловича Глебова.
Приподнявшись, Лисицын вспомнил: надо итти. Как же так, испугался он, зачем он лежит? Нельзя лежать. И к людям попал — задержат, вернут на каторгу. Спрятаться куда-нибудь нужно. Большой путь впереди: дойти, перевалить через Уральский хребет, пока нет морозов.
«Спрошу», подумал он, глядя на Осадчего, и спросил:
— А сколько верст?
Осадчий переглянулся с женщиной: «Бредит!» Дотронулся до руки больного.
— Не буду утомлять вас. Поймите: вы, — он говорил раздельно, по слогам, — в полной пока безопасности. Поправляйтесь. Потом, если понадобится что, за мной можете послать…
Пришел юноша лет двадцати в холщевой рубашке, остановился рядом с женщиной, пригладил на голове ладонью вихор черных волос. Осадчий шепнул что-то ему, и вместе они вышли за дверь.
Женщина смотрела на Лисицына чуть раскосыми глазами.
— Признал тебя за своего, однако, — сказала она. — Ну так вот, я говорю, не пропадать же…
Через минуту она опять принесла глиняную кружку:
— Молочка испей.
Лисицын не ответил: он спал.
Это была заимка — деревянный дом, крестьянская изба с угодьями, одиноко стоявшая в тайге, недалеко, в каком-нибудь часе ходьбы от деревни. Хозяйку заимки звали Дарьей. Покойный муж ее промышлял охотой; сама
Дарья, сказать к слову, белку могла бить в глаз без промаха, если пойдет с ружьем; сыновья ее: один — Кешка, другой — Ваньша, без добычи из тайги тоже не возвращались.
Осадчий шел по тропинке в деревню. Он часто ходил тут, бывал на заимке гостем, иногда Кешка с Ваньшей брали его с собой на охоту. Исподволь научил их грамоте.
Он отмахивался веточкой от комаров — место комариное — и думал, что удачно попал товарищ в хорошие руки, и в деревне даже не знают о новом жителе заимки, и урядник только неделю тому назад в волость уехал, приедет в другой раз не раньше чем через месяц, Кто же он, интересно, этот товарищ? Во-первых, ясно — с каторги бежал. Во-вторых, ясно — социал-демократ. Большевик. Бредит — Глебова все предостерегает. И все про какую-то лабораторию. Но болен, кажется, серьезно. Конечно, очень болен.
«Подожду день-другой, — подумал Осадчий, — дам знать в Кринкино. Там много всякой ссыльной братии; говорят, медик недавно поселился. Тайком проберется, больного посмотрит. Ага!»
Пока Осадчий шел среди высоких елей, в глубокой тени, казалось тихо: только в вершинах шумел ветер. Пахло сыростью, прелой хвоей, грибами. Потом тропинка поднялась на косогор. Сразу засверкало небо, бархатом скользнул по щеке теплый воздух, почувствовался аромат нагретых солнцем смолистых деревьев. Осадчий остановился, вдруг почему-то вспомнил о Зберовском. Улыбнулся: неплохой, подумал, все-таки паренек. «Ничего, погоди — встретимся. Сколько осталось? Года полтора. Встретимся. Убедишься сам, чья правда».
На следующий день Лисицын уже сидел на лавке, свесив босые ноги.