— Каторжна головушка, — говорила грудным голосом Дарья, — бороду на причеши. — И положила перед ним деревянный, с большими редкими зубьями гребень. — Срамота! Ты вот чо: баню истоплю — дойдешь?
— Да вы совсем молодцом! — сказал, придя на заимку, Осадчий. — А я хотел медика звать, нашего, ссыльного… Вы, простите, меня узнали? Вчера… Кажется, я не ошибся: оба мы — большевики.
Что-то далекое, давнее зашевелилось в памяти Лисицына. Будто он видел когда-то это лицо, эти глаза, похожие на черные ягоды. Именно в студенческой тужурке. Не вчера, а раньше. Видел ли? Пожалуй, нет. Вряд ли.
— Я, — ответил Лисицын, — отнюдь не большевик.
— Вот как! — сказал Осадчий и покраснел; по смуглой коже растеклись пятна темного румянца.
Они поглядели друг на друга: один — с досадой, второй — настороженно пошевеливая рыжими бровями. Наконец Осадчий спросил:
— Позвольте задать вопрос: кто вы тогда? Значит, не социал-демократ?
— А вам зачем? Никакой не социал-демократ.
Оба продолжали смотреть в упор один на другого. Борода у Лисицына была еще мокрая после мытья, на лбу блестели капельки пота. Он чуть приподнялся, наклонился вперед, взялся обеими руками за край скамейки.
— М-м-м, — тянул, стоя перед ним, Осадчий. — Вы понимаете… Если люди встречаются… Ага! Встречаются в такой обстановке… Вы вот Глебова упоминали в бреду.
— Глебова? — переспросил Лисицын и мотнул головой. — Глебова я отлично знаю. Старинный мой друг.
— Откуда знаете его?
— Учился с ним… А что вы меня, — Лисицын сдвинул брови, — всё так расспрашиваете? — Он сдвинул брови еще круче. — Зачем вам это нужно? Ну, я уйду сегодня. И всё. И до свиданья.
Он встал на ноги, но пошатнулся от слабости.
— К политике, — сказал кашляя, — человек я… А, чорт, простуда какая! Ладно… благодарю за внимание… Непричастный к политике, что ли.
Придерживаясь рукой за выступающие на стене бревна, он вышел из избы. Остановился на крыльце, продолжал кашлять. Увидел Дарью — та подоила корову, несла через двор в ведре молоко.
— Спасибо вам, хозяюшка, — он поклонился ей, — за все ваши хлопоты, за доброе сердце. Просьба у меня к вам…
— Кака́ просьба? — строго опросила Дарья.
— Единственная. Трудно, вы знаете, в тайге без топора. Нет ли у вас запасного, лишнего?
— Ты чо, — крикнула Дарья, — спятил? Куды?
Осадчий подумал: осторожный человек. Не хочет о себе рассказать. Ну, понятно. Всякий на его месте… Так значит, с Глебовым учился? Глебов… Стой! Глебова исключили из Горного института. Вот теперь интересно…
В это время Дарья с шумом втолкнула Лисицына в дверь.
— Пропадешь, — кричала она, — варначья твоя душа! В тайгу! Чисто ошалел… На, ешь! — и плеснула, налила кружку теплого, парного молока, с грохотом поставила на стол перед Лисицыным. — Ешь, говорю! — кричала она гневно, отрезая толстый ломоть хлеба. — В тайгу! — И, подбоченясь, щурила раскосые, в морщинках глаза. — Ишь ты, паря, тебя леший, хворого… Да в тайгу! Ишь ты!
— Видите, какая властная, — сказал, улыбнувшись, Осадчий.
Лисицын взглянул на него искоса, сел, поджав под лавку босые ноги. Посмотрел на Дарью, покорно придвинул к себе кружку и хлеб.
«Хозяюшкой называт, — думала Дарья. — Иной варнак… топор — ну так чо — хапнул бы без спроса…»
Уже у двери, взявшись за дверную ручку, Осадчий задержался.
— На меня не сердитесь, — сказал он. — Не враждебные намерения, поверьте, а наоборот. — Вспомнил о Глебове — спросил: — Вы не позволите зайти к вам, скажем, завтра? Ну, о Петербурге побеседовать?
Лисицын вздохнул: «О Петербурге!»
Прожевывая хлеб, перебирал в памяти: каналы, барки с дровами, набережные; бронзовый всадник, опоясанный мечом. Мысль, которая каждый день, каждый час скользит где-то близко. Неужели это было, неужели это еще будет? И снова вздохнул: будет! Лаборатория будет, такая же, даже еще лучше. И вот он — Лисицын поднял взгляд на Осадчего — тоже в Петербург вернется. Черноглазый этот. Он, кажется, неплохой, вовсе неплохой, нет.
С неожиданной улыбкой Лисицын протянул руку:
— Милости прошу! Если вам доставит удовольствие… Зовут меня: Лисицын Владимир Михайлович. Горный инженер. Рад буду поговорить.
Когда Осадчий ушел, Дарья кивнула вслед ему:
— Мужик — золото чисто червонно… — И повернулась к Лисицыну: — Дружка́ признал? Быва-ат!
Владимир Михайлович сидел, опираясь локтями о стол, обхватив ладонями бородатую голову. Думал: бронзовый всадник, широкая набережная, нарядная, торжественная; фонари — по пять штук на столбе, как люстра, обращенная вверх. Нева; в Неве отражалось сиреневое небо, здание Сената темнело на другом берегу. Ведь был… когда же был такой вечер?