Он взглянул на Лисицына и, поднявшись со стула, мимоходом тронул выключатель — зажег настольную лампу.
— Я пойду, Владимир Михайлович, — проговорил он почти виноватым голосом, — Зинуша там скучает. Вы, значит, распоряжайтесь сами, если понадобится. Счастливо!
Уже на пороге сказал:
— Это фирма нарочно нас запугивает. Придумали, будто непостижимые секреты, будто нам не по плечу. Честное слово, нарочно!
Его шаги прозвучали по коридору и затихли. Лисицын выключил лампу и тоже пошел через коридор в свои комнаты.
В первой из них стояла кровать, загороженная китайской ширмой, шкаф для одежды, умывальник, круглый столик, накрытый скатертью, — Лисицын, кстати, не любил круглых столов, считая, что они хороши лишь для праздных людей. Здесь он снял с себя плащ, повесил его на гвоздь. Провел ладонью по лицу — после прогулки лицо в пыли; начал умываться, фыркая и брызгаясь водой. Потом взял полотенце и, вытирая щеки, толкнул локтем — открыл дверь в соседнюю комнату. Остановился в двери и, вытираясь, долго оглядывал свою лабораторию. Протянул еще мокрую руку — зажег свет.
Длинный стол у окон был загроможден привычными вещами, без которых жить казалось трудно: мензурки, колбы, бюретки, штативы. Лисицын посмотрел туда мельком и тотчас перевел взгляд в угол, где на полу, на опрокинутых грубо сколоченных ящиках, разложены новые драгоценные предметы: привезенные из Киева стеклянные части для будущей модели.
Из Киева он вернулся три дня тому назад. Привез — там сделали, заказал по чертежам, насколько хватило денег, почти на всю модель — вот эти шаровые сегменты из оптического стекла, вот эти прозрачные плиты с волнистой поверхностью, изогнутые, как стенки цилиндра, вот эти шлифованные по краям стеклянные кольца.
«Надо всё снова в ящики, — думал он. — И пересыпать стружками, чтобы случайно не разбить… А Терентьев-то каким оказался!»
Лисицын с самого начала жизни здесь заметил: Иван Степанович ни разу не заглянул к нему во вторую комнату и даже не спросил ни разу, в чем состоит его работа. Будто так и нужно, будто это обыкновенное явление — сидит помощник взаперти, и неизвестно, каким таинственным делом занят. Однажды Лисицын заговорил об этом сам: решил, что неудобно больше молчать. Начал, правда, осторожными словами о синтезе органических веществ вообще.
Терентьев мягко перебил:
— Не думайте, батенька, что я ищу вашей откровенности. Давайте напрямик: сдается мне, вы неохотно посвящаете людей в свое… вот это. Ведь так? И правильно! Конечно, так и нужно в вашем положении. Органический синтез, значит? И бог с ним. Ну, и ладно. Не делайте, пожалуйста, исключений из вашего правила. У меня, кстати, и наклонностей и вкуса нет ко всяким химическим штукам. Смолоду их не понимал. Вот, значит, условимся: частное дело каждого.
«Терентьев-то оказался деликатным, — подумал Лисицын и повесил полотенце на дубовую полочку около умывальника. — Да жена его, кажется, еще лучше. Не подвести бы как-нибудь их».
Он совсем не догадывался о любопытстве, с которым Зинаида Александровна иногда, особенно на первых порах, расспрашивала мужа.
— Опять не узнал? — говорила она. — Ну, Ванечка, ну какой ты… Ну, Ванечка, завтра, — она переходила на шопот, — завтра ты узнаешь, расскажешь. Хорошо? Ведь что же он там делает… ведь интересно… А то сама спрошу за обедом, прямо ему задам вопрос. Вот дождешься, спрошу.
— Не смей спрашивать, — строго говорил Терентьев. — Тебе, собственно, какое дело? Каждый волен распоряжаться своим досугом. Кто водку пьет, кто химией занимается. — И тут же, меняя голос, Иван Степанович принимался просить: — Зинуша, ты оставь, да не все ли тебе равно? Нельзя, пойми, непорядочно это будет, нечестно. Я обещал не вмешиваться. Неприлично с нашей стороны.
Лисицын вспомнил, что началось дежурство — надо пойти проверить, на месте ли люди из дежурной смены, готовы ли аппараты к быстрому выезду на шахту. Нужно заглянуть в конюшню: кажется, вороной конь захромал, пусть его не запрягают в случае тревоги, а заменят каким-нибудь другим.
Неторопливыми шагами пошел по зданию спасательной станции.
В мастерской около кислородного насоса работали двое: усатый инструктор Галущенко и рядовой спасатель Кержаков. Они перекачивали сжатый кислород — время от времени постукивал рычаг насоса — и в то же время вполголоса разговаривали. Лисицын услышал разговор из коридора.
— Тут дело, брат ты мой, податься некуда, — говорил Кержаков. — Давай, Никанорыч, еще баллон соединяй… Так, брат ты мой. Хозяину что? Хозяин себе в карман смотрит. Иной шахтер за жизнь свою великие тыщи пудов угля наковыряет. Хозяину, погляди, бревнышка жаль забой для шахтера подкрепить. Чуешь, Никанорыч: бревнышка!