Крумрайх посмотрел на Лисицына взглядом победителя. А лицо «русского варвара», темное от копоти, гневное, исказившееся, медленно и безмолвно приближалось к нему. И пахнущая дымом рука тоже медленно поднялась, тянулась к его, Крумрайха, шее.
Немец почувствовал внезапный страх. «Сумасшедший, — пронеслось в его голове, — задушит». Он хотел отступить на шаг назад, но не успел: обдавая острым запахом дыма, рукав грязной брезентовой куртки скользнул по его щеке, и сильные пальцы схватили за воротник отличного, сшитого еще в Гамбурге пиджака.
Лисицын схватил немца за ворот, повернул грубым толчком, с яростью протащил по комнате и вытолкнул за дверь, в коридор.
Из аптечки выглядывал фельдшер.
Сначала немец, не двигаясь, стоял посреди коридора. А минуты через две, когда испуг начал проходить, он побрел к кабинету Ивана Степановича.
Думал: «Дикий бык! Бешеная собака! Доннерветтер, у него все по порядку записано в тетрадях. О, если б он не появился так некстати, я все бы прочитал и запомнил. Или надо было просто унести, в чемодан к себе положить. Ах, майн готт, как неудачно!.. Вот прямое доказательство: нельзя с русскими, как с разумными людьми. Плохо получилось. Очень, очень плохо. Вам не повезло, герр Крумрайх!»
Лисицын сбросил с себя на пол грязную одежду и еще трясущимися от гнева руками взял губку и мыло. Принялся мыться с ног до головы; и что вода была холодная, казалось даже приятно.
— Вам необходимо постигнуть, — повторял он шопотом, наморщив лоб, косясь на стул, где недавно сидел Крумрайх. — Постигнуть. За тридесять сребреников, господин Поярков, не так ли?
От холодной воды мысли стали яснее.
«Ничего: уедет немец восвояси, и дело с концом. А переписать не успел. Даже не разобрал, наверно, всего. Иначе бы не уговаривал. Ишь ты, смотри: какое государство, какая фирма — безразлично!»
Лисицыну вспомнились труды Менделеева, Бутлерова, Тимирязева — труды, без которых не осуществилась бы его работа. Промелькнул в памяти Петербург. Вспомнился весь тяжкий путь, пройденный за двенадцать лет. Ну, подумал он, не двенадцать — четыре из них на каторге, как нелепый, страшный сон, как вырванные из книги страницы. Только можно ли сказать: вырванные? Молчаливый Лукьяныч, бывший сосед по нарам, когда-то не стерпевший неправды, ударивший губернатора — своего помещика; чахоточный Митька, который, харкая кровью, помог снять кандалы и бежать, — разве эти люди вообще забудутся? А Дарья, а Осадчий?
В мыслях Лисицына опять: Петербург. Девятьсот пятый год, толпы на улицах, стачки, демонстрации. Эти толпы, смирились ли они сейчас? Да нет, какое смирились — затихли на время! А разве затихли? Триста тысяч бастовало по всей России — недавно, когда он с каторги бежал — в знак протеста против расстрела рабочих на Лене. И не перестает: тут стачка, там — голос протеста, здесь — забастовка за забастовкой. Россия словно перед грозой.
Теперь он почувствовал: не может быть далек день, когда народ прогонит из России всю жадную, нечистую свору. Уж очень у всех накипело в душе. Прогонит богачей, великих князей, чиновников, тюремщиков, царя. Люди видят, отлично понимают, где зло. Вот-вот они поднимутся, полные негодования… Это будет не слепая, не просто бушующая стихия. Такие, как Глебов, как Осадчий, сейчас собирают силы миллионов, направляют гнев, мечты народа, тягу к счастью в единый могучий поток. А разве Глебов да Осадчий — одиночки? Her, их очень много: они — те политические, которые особенно страшны жандармам; их называют «партия». Кто это, подумал Лисицын, большевики? Почему «большевики»? Что это значит, кстати? Да ну, не важно, что значит. Но если бы ему, Лисицыну, было известно, куда итти, он крови своей не пожалел бы в борьбе за Россию без царя, за страну простого честного народа. За судьбу своей работы, в конце концов.
«Скорей бы на письма ответ получить. Надо в Харьков…»
Мыльная пена сползала с него широкими белыми лентами. Он тер губкой плечи и спину, наклонился над раковиной умывальника. На полу под ногами растекалась покрытая пеной вода.
«A-а, дьявол! — повторял он, вспоминая, и все не мог успокоиться. — За тридесять сребреников. Постигнуть… Подобно пышным розам…»
Хочет, думал он о Крумрайхе, чтобы в Нижнем Новгороде по-прежнему шла женщина с голодными детьми, чтобы смотрела страдающими глазами; чтобы изобилие, какое даст синтез, принадлежало акционерам какой-нибудь фирмы; чтобы открытие русского человека перестало быть русским.