«Штейгер в некультурной стране…»
«Увидишь, выметут поганую траву — раскроется настоящая Россия. Увидишь… И приборы мои тогда увидишь, посмотришь, в чьих руках…»
— Владимир Михайлович, вы дома? — спросил из-за двери Терентьев. — Вы умываетесь? Здравствуйте! Да мойтесь, батенька, пожалуйста. Я позже вас побеспокою.
Вечером Лисицын не пошел к Терентьевым ужинать, потому что там ужинал Крумрайх. И три дня, пока тот не уехал, не выходил из своих комнат. Сказался на это время больным: противно было думать о встрече с немцем.
Наконец чернобородый конюх запряг в сани пару лошадей, подпоясался, надел рукавицы и, лихо заломив шапку, повез Крумрайха на станцию железной дороги.
На станции немец дал ему несколько медных монет. Проговорил при этом:
— Я даю деньги. Ты можешь купить на них, что захочешь.
Конюх сердито тряхнул вожжами. Сани с лошадьми быстро скрылись в наступающих сумерках.
Крумрайх остался один. Тогда из-за угла станционного здания к нему подошел фельдшер, с посиневшим носом, сгорбившийся от холода, — Макар Осипович пришел сюда уже давно и замерз, пока ждал.
— Провожайть меня, доктор? — сказал Крумрайх. — Вы постигли, что я объяснили вам? Очень карош. Видно — человек европейска культури… Гут!
В ожидании поезда они прогуливались по перрону. Немец шагал медленно, важно, подняв воротник добротной шубы. Макар Осипович семенил рядом, млел от восторга и услужливо нес желтый кожаный чемодан.
— Как сказать по-русски? Да: как на каменный стену полагаюсь, — продолжал немец. — Вы, доктор, — представитель Европ, представитель мировой цивилизаций. И я — запомните! — о-о, я тоже не останусь неблагодарным свинь перед вами.
— Невзирая… — лепетал фельдшер. — Согласно книгам, в полном безупречном соответствии…
В темной, синеватой от снега степи появились огни паровоза; треугольник огней становился все ярче, крупнее, заметнее. Крумрайх посмотрел на приближающийся поезд и взял у фельдшера свой чемодан.
…У Зинаиды Александровны была высокая прическа. На затылок упал каштановый завиток волос. Она сидела на круглой табуретке у пианино; ее руки лежали на клавишах. Руки то поднимались, то опускались; пальцы легко перепрыгивали по клавишам, и невидимые струны звучали размеренными, как морской прибой, вызывающими тоскливое чувство аккордами.
Полузакрыв глаза, иногда чуть поднимая плечи, Зинаида Александровна играла и негромко, будто разговаривала сама с собой, пела:
— Ваня, — сказала она, круто повернувшись, — скучно мне. Давай я к Зое в Москву съезжу.
— Что ж, и поезжай, — подумав, решил Иван Степанович. — Только погоди, Зинуша, потеплее будет.
Зинаида Александровна снова резким толчком повернулась, ударила пальцами по клавишам — на этот раз загремел торжественный старинный полонез.
Лисицын сидел в кресле. Он слушал музыку, долго разглядывал портрет Зои. Он вообще часто смотрел на него. Потом сказал Терентьеву.
— Отвратительный человек.
Иван Степанович не понял сразу:
— О ком вы, батенька?
— Да немец этот.
— A-а! Ну, конечно, еще бы. В чужие комнаты без спроса — очень с его стороны бестактно. Вот я ему говорю: «Какие у вас особенные секреты в производстве?» А он заладил одно: «Мы, — говорит, — выпускаем гарантированные патроны». Гарантированные! Понимаете, на что бьет? «В случае, — говорит, — задохнется кто из вашей команды с самодельным патроном в аппарате…» Ну, я подумал: вдруг и верно — кто-нибудь задохнется? Уж лучше у них покупать будем, у фирмы «Дрегер». Сколько сот штук каждый месяц — ой-ой-ой!
Зинаида Александровна встала из-за пианино, зевнула, подошла к окну. Мысли ее шли своим порядком.
— Ваня, — спросила она, — Петька разве не Черепанова сын?
Лисицын, пошевелив бровями, сообразил: Черепанов — это хромой конюх с черной бородой; Петька мальчик, каждый день бегающий по конюшне, точно для ребенка другого места нет; а однажды этот мальчик забрел к нему в комнаты — из любопытства, вероятно.
Иван Степанович ответил:
— Петька — сирота. Отец его на Харитоновском руднике погиб, когда был взрыв.
— Мне пора, пойду, — сказал Лисицын и заторопился, вспомнив о лаборатории. — Дежурство-то мое… Покорно вас благодарю, Зинаида Александровна!