Лисицын был озабочен своими делами и тотчас забыл о мальчишках.
Он заказал слесарю плоский жестяной футляр, чтобы записная книжка не мялась в кармане и прежде всего чтобы не промокла, не испортилась, когда придется работать на пожаре в шахте. Футляр должен закрываться очень плотно, на резиновой прокладке; крышка будет заливаться парафином.
Все, что надо, думал Лисицын, уже переписано. Тетради пора уничтожить. Почему слесарь до сих пор не несет футляр? Вдруг — вызов в шахту? Как тогда: не оставлять же записную книжку в лаборатории!
Он вспомнил недавний разговор с Терентьевым.
— Не советую вам, — сказал Терентьев, — в окна железные решетки вставлять. Подозрение вызовет у окружающих. Лучше не надо.
Лисицын перед этим сам спросил Ивана Степановича о решетках.
«Каких боится подозрений?» удивился он сейчас.
А фильтр был все-таки вконец испорчен. При попытке склеить его, починить, фильтр рассыпался на куски. Куски пришлось выбросить; в записной книжке остался чертеж. Вся записная книжка теперь заполнена мелкими аккуратными рисунками, исписана бисерным почерком: формулы и строчки текста.
В ближайшие дни, думал Лисицын, нужно ехать в какой-нибудь город, хотя бы в Казань, заказать новый фильтр — на деньги, отложенные, чтобы достроить модель. Или в Киеве могут сделать такой же.
«Попадись только мне, проклятый немец!»
…Вечером, когда чемоданы были уложены, Зинаида Александровна ужинала наспех. Во дворе конюх запрягал в экипаж пару холеных гнедых лошадей.
— Зинуша, плед не забудь, — говорил Иван Степанович. — В Москву приедешь — пришли телеграмму.
Зинаида Александровна рассеянным взглядом скользнула по комнате:
— Почему Владимира Михайловича нет?
Кухарка сбегала, позвала Владимира Михайловича: сказала, что барыня уезжает, хочет проститься.
Лисицын пришел, желал счастливого пути, веселых развлечений в Москве; произносил любезные слова, а мысленно видел печную топку, где только что сгорели все его тетради. И время от времени незаметным движением ощупывал в кармане металлический футляр, — слесарь сделал футляр хорошо, такой именно и нужен.
— Я Зое от вас передам привет, — улыбнулась на прощанье Зинаида Александровна. Кокетливо погрозила пальчиком: — Я вижу! Я понимаю!
Наступила летняя погода. Иван Степанович, скучая без жены, поехал куда-то на рыбную ловлю. А вернувшись, начал кашлять, жаловаться, что болит бок.
Лисицыну пришлось отложить поездку в Киев, дежурить бессменно — и за себя и за Терентьева.
Как раз тогда, в субботу около полудня, на спасательную станцию прискакал верховой; на руднике князя Кугушева, сказал, в коренном штреке заметили дым.
Случай оказался несерьезным. Спустившись в шахту с командой, Лисицын дыма не увидел. Горела, как выяснилось, пакля — обтирочные материалы в железном ящике около подземных насосов. Пакля сгорела, на этом пожар закончился сам собой. Но зато в рудничной конторе Лисицын встретил очень неприятных ему людей.
Во-первых, там был Рамбо — явился зачем-то сюда с Русско-Бельгийского рудника. А во-вторых — опять, проклятый, подумал Лисицын, наверно он из Харькова, из Совета съезда, — за столом, разложив локти, сидел Завьялов. Такой точно, как прежде: с черными бакенбардами, в пенсне — пружина топорщится над переносицей.
— Ба! — сказал Завьялов и широко раскрыл рот, вытянул губы. — Владимир Михайлович?
Лисицын съежился, взглянул направо, налево — тут Рамбо, здесь инженер с рудника князя Кугушева, у двери стоит Галущенко, — все знают, что он Владимир Михайлович Поярков.
— Верно, — сказал тогда он. — Меня зовут Владимиром Михаиловичем. Но вас, сударь, простите, не имею чести…
— Нехорошо! Нехорошо! — заговорил Завьялов, укоризненно покачивая головой. — Старых друзей… Владимир Михайлович, да Завьялов же я, господи, вместе в Горном институте… Разве забыли?
— Не имею чести, — упорствовал Лисицын. — А в Горном институте я не обучался. Вообще в Петербурге не бывал.
Галущенко стоял у порога; прищурившись, слушал. Думал: «Дывысь, як штейгер…» Лисицын оглянулся — встретился с его взглядом, покраснел, вспомнил: сам рассказывал спасателям о Петербурге. Опять повернул голову к Завьялову. Тот сложил губы пирожком и смотрел, как судебный следователь.
— Обознались, милостивый государь, — сказал Лисицын и почувствовал, что не может овладеть собой, что еще больше краснеет. — Жаркая сегодня погода! — И принялся вытирать вспотевший лоб платком. Сообразил: «Про фамилию надо». Снова сказал: — Может, с другим Поярковым меня перепутали? Бывают, знаете, сходства.