Тени на потолке раздражали, принимали порою уродливые, фантастические очертания...
Вот народ говорит: все цари одинаковы, и не все ли равно, перед кем спину гнуть да под шпицрутены подставлять. Вспомнился рядовой Григорий Иванов: «Что ни поп, то и батька...»
Александр рывком поднялся с постели, надел архалук, залпом выпил подряд два лафитника коньяка, стоявшего на этажерке, и бросился в глубокое кресло. Мысли беспорядочною толпой одолевали и бередили воображение.
«Да-а... Трудно сейчас угадать, каков будет новый наш император. Очень он многолик. Обладая пригоженькой физиономией, в детстве уже стремился «пленять». Хамелеон с чарующей, вечно печальной улыбкой. По воспитанию Лагарпа он — якобинец, трехцветные кокарды носил, вспоминается, как Марсельезу любил напевать, вернее, мурлыкать. Сейчас Лагарпа опять в Россию к себе вызывает. Либерализмом будет кокетничать. Но по существу — сын своего отца, сын Павла Первого. Гатчинец, влюбленный в муштру и военщину. Недаром Аракчеев его первый друг. Во вкусах к изящным искусствам — мечтатель, легко проливающий слезы. Не верю, не верю ни единой слезинке, ни обморокам около тела отца. Не верю, что вступает на трон по необходимости, а царствовать будто не хочет.
Но главное, главное — он ведь заранее знал, что в ту ночь Павел Петрович будет убит. О-о!.. Цесаревич хорошо изучил характер отца, не мог не понимать, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ни под угрозою смерти, ни под пытками, Павел Петрович не согласится на отречение. И даже на ограничение власти. Сын понимал, что иначе, чем цареубийством, все это дело не может закончиться. Но — хамелеон! Хамелеон сделал вид, что верит обещаниям графа Палена, заведомо зная, что тот — пройдоха и авантюрист. По правую руку у молодого царя стоят: Лагарп, Новосильцев и Строганов, а по левую руку — всегда и везде Аракчеев. Настоящего его лица сейчас не знает никто».
Нет, не заснуть. Александр порывисто встал, запалил от ночника жирандоли и, держа их в руке, потихоньку вышел в гостиную.
В окна взглянул. Все, как и прежде, тонуло во мраке. Взял из угла виолончель, подстроил и провел смычком по нескольким струнам. Послышался острый, болезненный звук, дребезжащий и скорбный. Но Плещеев тотчас выровнял это звучание, и полилась нежная, печальная кантилена.
«Ради чего, в конце концов, ну ради чего предпринята страшная затея цареубийства?.. Не один, так другой... что ни поп, то и батька...»
В гостиную тихонько вошла Анна Ивановна, неслышно приблизилась к мужу и прижалась щекой к иссиня-черным курчавым волосам.
— Ты не можешь заснуть, Александр?.. Мне тоже не спится. Тяжкое бремя прошедших мучений и катастроф всколыхнулось в душе. Но вместо радости я на лице твоем вижу страдание. Может быть, ты недоволен свершившимся?.. Тебя охватили сомнения?.. угрызения совести?..
— Нет, какие там угрызения?.. Я размышляю: целесообразно ли было цареубийство?
— Ты же сам говорил: это покажет нам будущее.
— Да. Полагаю. Надеюсь. Пользы большой, ощутимой вчерашняя ночь нашей стране, конечно, не принесет. Что же касается моей совести, то... один вопрос высшей морали и верно надо решить. Прав ли я был, я, Александр Плещеев, оказавшись соучастником цареубийства?
— Конечно, прав, Александр. Во-первых, ты мстил. О-о, нам с тобой было за что отомстить! Во-вторых, ты выполнял долг гражданина. Вспомни, как в деревне мечтал ты и говорил, что давно назрела пора свершить революцию. Ибо, в конечном счете, какая бы она ни была...
— Прости, Анюта, прости, я тебя перебью. Что за слово ты сейчас произнесла? Свершить ре-во-лю-ци‑ю?.. Так? Значит, дворцовый переворот, в котором я случайно участвовал, ты принимаешь как революцию?
— Конечно. Вы сделали благородное дело.
— А знаешь ли ты, что именно кроется за словом высоким: ре-во-лю-ци‑я? Я много, очень много о том размышлял. Но пока мне многое еще непонятно. Быть может, пойму. Или другие поймут, но не скоро. Однако я знаю: революция — никак не дворцовый переворот. Дворцовый переворот, увы, ведет лишь к переходу власти от одного узурпатора к новому.
— Но ведь вот этого-то как раз и добивались все заговорщики.
— Да, сплошь аристократы и карьеристы, такие, как Беннигсен, Зубовы, Палены. Они окружили себя единомышленниками из высшего общества — из дворян. Пренебрегли и разночинцами, и крестьянами, и работным, и служащим людом.