— Ах, Александр, среди них нету таких, кто примкнул бы... Где их найти?
— Помимо того, — не отвечая, продолжал в запальчивости Александр, — у революционеров бывает программа. Или же декларация. Конституция, ежели хочешь. У нас ее нет. Вот, видишь теперь, как нам всем далеко до революции?
— Ну, допустим, ты прав и ты не революционер. Какою же кличкою тогда тебя окрестить?
— Не знаю. Мечтатель. Вольнодумец, быть может... Но в этом, пожалуй, только история сумеет в будущем разобраться. Думаю, что и я в конце концов разберусь. А знаешь, Анюта, что сейчас звучит в душе у меня? Строфа мечтателя-вольнодумца, вроде меня, но... «светловодителя»! — Пассека. Сочиненная в сырых, затхлых стенах крепости Дюнамюнде.
А как охранить нетленность этого храма — это уже наша забота, нас, вольнодумцев. Мечтателей. И сынов наших, будущих ре-во-лю-цио-не-ров.
КНИГА ПЕРВАЯ
«ДРУГ ЖУКОВСКИЙ. БРАТ РОДНОЙ»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
На рисованных акварелью и тушью программках было начертано: «Пловец. Новый романс. Слова Галочки, музыка Собачки. Споют и сыграют сочинители оного». «Инструментальное трио на народные темы»... «Ария Нины»...
Плещеев пересматривал программки концерта в Черни́ и залюбовался виньетками, рисованными его дочерьми и мальчуганами... Усмехнулся...
До чего же за одиннадцать лет все изменилось вокруг! Повсюду жантильность. Идиллия. После кошмаров прежнего царствования все стараются стряхнуть их и позабыть, а дьявольностям и бредовой чехарде уготовлено укромное место только в балладах. Благородные суровые чувствия классики заменены сентиментально-романтическою слащавостью и даже сусальностью. А ежели вокруг себя посмотреть?.. Карнизы, занавесочки и жардиньерочки... Новая мебель! Вместо прежней строгости вкуса — красное дерево разукрашено бронзовыми золочеными инкрустациями, крылатыми сфинксами, львами, — стиль, наименованный ныне «ампир», введенный в честь империи Наполеона. Увы, это все — мода... То есть рабское подражание установленным штампам, стандартам, трафаретному «тону», заданному где-то на Западе, какими-то неведомыми пронырами и пресмыкателями. Бррр... И в одежде особенно. Короткие екатерининские шелковые штанишки («исподники»), туфли, чулки заменены теперь длинными, так называемыми «панталонами», при этом со строго предписанной длиною и шириною. А попробуй сшить их короче хоть на один лишь вершок — и в обществе прослывешь смешным и отсталым. Скажут: ведь уже 1812 год!
Мо-да! Мода!.. повсюду властвует мода!.. Ф‑у, пошлость какая... Все покорила, все затопила. Стадные вкусы довлеют нам, но увы, толпа есть толпа, справедливей сказать — великосветская чернь. Косное скопище тупых и слепых подражателей. Вот и сам он, Плещеев, такой же. Пе-ре-им-чи-вый, с деликатностью выражаясь. Ничего не поделаешь, на рожон не попрешь: «С волками жить...», а точнее, пожалуй: «С обезьянами поведешься...»
Александр Алексеевич, взойдя на эстраду, откинул легким, привычным движением фалды темно-синего с золотыми пуговками наимоднейшего фрака и, подтянув элегантные панталоны, опустился на тумбочку у фортепиано. Сжимая в дрожащей руке свернутые трубочкой ноты, к инструменту подошел Жуковский.
Композитор романса с небрежностью взял первый аккорд и заиграл небольшую прелюдию, напоминавшую бурю морскую. О-о, конечно, Плещеев мог бы изобразить сумятицей клавиш жестокий ураган, губительный смерч, однако стоит ли музыкою потрясать и без того истерзанные военной тревогой сердца, когда все так неверно и зыбко вокруг?.. когда из-за грохота великих баталий покоя ни минуты не видишь?.. Нет, в музыкальном искусстве довольно одного лишь намека на бурю...
Василий Андреевич вступил точь-в-точь и, включившись в стремительность нежной мелодии, начал петь:
В огромные раскрытые окна гостиной, преодолевая белоснежную дымку тюлевых занавесок, заглядывала усталая листва наступающей осени. Там, за этими окнами, солнце заливало каскадами света весь усадебный парк. «А все-таки я благодатное свил себе гнездышко в моей орловской Черни́!..» Плещеев уверенно бегал легкими пальцами по клавишам послушного фортепиано, артистично и чутко выпевал на струнах гибкие волны главной мелодии и одновременно ревниво, однако все-таки неприметно, как будто даже не глядя, рассматривал растроганные лица гостей.