После краткой вступительной части зазвучала всем знакомая протяжная песня: «Ах, ты, по-о-о-ле мое, поле чи-и-и-сто-ое...» Сразу перед взорами слушателей раскинулись бескрайние просторы отечества. Сейчас на этих наших «чистых полях» громыхают французские пушки, свищут пули и ядра, а русские люди со славою разят неприятеля и гибнут в жестоких баталиях. Властная песня. Какой даровитый этот Алябьев! Сдержанный в разговорах, а вот в музыке рассказал, как он горячо предан отчизне.
«...Ты раз-до-о-олье мое‑е да широко-ое... — густо выпевал струнный бархатный голос виолончели, — да широ-о-ко-ое‑е...» Песня, богатая звуком, плыла, как стремнина Волги-реки, как парус под необъятным куполом синего-синего неба...
В гостиную тихонько Анюта вернулась.
Трио закончилось, и молодой композитор отвечал на рукоплескания сдержанными поклонами одной головы, стремясь всеми силами сохранить военную выправку. Его окружили черномазые мальчики. Матушка Настасья Ивановна из-за портьеры отозвала Александра.
— Пока Анюта будет свою арию исполнять, я тебе объясню. Моя belle-soeur оскорблена. Считает, что Жуковский слово нарушил — ведь после неудачного своего сватовства он дал ей обещание молчать о любви к бедной Машеньке...
— Значит, тетушка вообразила, что наша песня Пловец — открытое признание в любви?.. Но ведь романс обращен не только к избраннице сердца Базиля, а разом к трем неземным существам. Вы заметили, там воспеваются три, три «ангела небес».
— Не шуми, Александр, Анюта поет. Ах, боже мой, ты же знаешь упрямство невестки моей. Разве можно ее убедить?
Из гостиной доносилось сильное, ровное меццо-сопрано Анны Ивановны, и Плещеев, продолжая беседовать с матушкой, любовался, прислушиваясь, — до чего окреп и выровнялся голос жены за последние годы!
— Одним словом, belle-soeur вне себя, — продолжала Настасья Ивановна. Теперь придется Жуковскому из ее поместья в Муратове выехать, искать другое пристанище.
— Неужели?.. До чего его жалко, maman! Семь лет, как он любит милую Машеньку.
— А как он к флигелю привык своему! Сам его строил...
— Теперь он, разумеется, у нас поселится. Но Машенька!..
— Belle-soeur вещи свои собирает, хочет немедленно уезжать.
— Как, без обеда?
— Я наспех в ее комнату горячий завтрак велела подать, и в экипаж им готовят провизию. Торопится засветло обернуться в Муратово, а пути как-никак сорок верст. Дорожную охрану ее надо усилить. Крестьяне везде непокорность оказывают. Беспокоицы всюду. Отправь еще двух-трех верховых.
В гостиной рукоплескали Анне Ивановне. Слышались возгласы: «Нину! Нину!» — требовали исполнения каватины из прославленной партии в опере Нина, или От любви с ума сошедшая. Она пела ее на протяжении нескольких лет с крепостными оркестрами и дома, в Черни́, и у соседних помещиков. Поэтому Анну Ивановну многие Ниною называют. Эту оперу давно уже перевел на русский язык для шереметевского театра незабвенной памяти Львов. Она стала излюбленной в домашних театрах.
Торопясь к разобиженной родственнице, Плещеев, пока ария Нины еще не началась, промчался через гостиную. Однако в самых дверях столкнулся с новоприбывшим гостем — под мышкой тот зажимал огромную кипу газет. Бывший учитель, наставник Маши и Саши Протасовых, Иван Никифорович Гринев только что прискакал из Орла с поздравлением имениннице. Но сейчас позабыл и о поздравлениях и об элементарных правилах вежливости, не поздоровался и с отчаяньем возвестил:
— На дорогу Смоленска французы вступили!
— Смоленска?! Ужас какой! А наши?.. Что же наши-то?.. все отступают?
Плещеев, забыв сразу о тетушке, завладел новенькой Северной почтой и громко начал читать:
— Июля 24-го командующий второй армией князь Багратион, прислал с курьером донесение, что Могилев неприятелем уже занят...
— Могилев?! — громко ахнула Анна Ивановна. — Там, поблизости от Чечерска, наша тетушка Анна Родионовна проживает. Успела ль бежать?.. Она ведь ногами недужит.
Плещеев продолжал с волнением читать:
— Авангард генерал-лейтенанта Раевского, прикрывая движение армии, разбил передовые войска маршала Даву. Однако при деревне Салтановка двукратный приступ его был безуспешен. Французские батареи обдавали нас огнем. Тогда Раевский, желая ободрить солдат, взял за руки двух своих сыновей, вышел перед колонной и зашагал по мосту, поливаемому шрапнелью врагов. «Вперед, ребята, за мной! — крикнул он. — Я и дети мои откроем вам путь!» И солдаты наши тогда все как один побежали на мост. И так батарея Даву была опрокинута...