Ах, милый друг мой, брат мой, брат мой по духу! Когда с Катериной Афанасьевной я объяснялся впервые... и получил бедственный отказ... так во время беседы посматривал потихоньку, исподлобья, не найду ли где в уголке ее сердца пощады, кротости, христианской любви. Нет. Одно лишь холодное жестокосердие словно в монашеской рясе сидело против меня и страшно сверкало глазами. А на лбу кровавая надпись: «Должность», то есть «долг».
— М-м... надпись, выведенная весьма неискусно из другой надписи прописной: «Су-е-ве-ри‑е»!
И тогда Жуковский раскрыл альбом своих зарисовок.
— Ты только посмотри, какое очарование! — Тонкими штрихами карандаша был набросан портрет Маши Протасовой. Большие печальные глаза, мягкий овал девичьего личика, голова в мелких локонах, тонкая, нежная шея, нечто хрупкое и вдохновенное во всем ее облике...
— Я полюбил ее девочкой. Двенадцатилетним ребенком, когда она жила в Белёве с матушкой и сестрицей, — их усадебный, в Муратове, дом еще не был в то время построен. И я в Белёве давал ей уроки.
— Угу... Мне Сашенька, смеясь, говорила, что ты, их учитель, каждодневно, морозной зимой — в пургу, осенью — в грязь, летом — в невообразимую пыль, шагал открытым полем три версты от Мишенского до Белёва, а к вечеру снова обратно.
— Ах, в те дни я сам не понимал, что со мной происходит... Задавал себе вопрос: можно ли быть влюбленным в ребенка?.. Но я себе представлял, какою она будет через несколько лет, в новом, недосягаемом своем совершенстве. И грезы меня не обманули. Ты сам это видишь.
начал Плещеев тихонько читать посвященные Маше стихи задушевного товарища своего:
Глаза поэта увлажнились. Он глубоко вздохнул.
И Жуковский неожиданно воспрянул:
— Завтра, ну, послезавтра, я еду, приязненный друг мой, вступать в ополчение. Вся прошедшая моя жизнь покрыта каким-то флёром душевной недеятельности. Начинается новое. А теперь, милый негр, эта предстоящая деятельность послужит мне лекарством от всего, что прежде было помехою делу. Я хочу и буду, буду полезным России. Не смейся, черная рожа, ты всегда, подражая Скаррону, все предаешь осмеянию.
— Нет, я не гаерничаю и не смеюсь. Но на войне вряд ли ты нужен. Там нужны не Жуковские. Рука твоя не пистолетом, не ружьем и не саблей сражаться должна, а пером.
— На войне все устроится к лучшему. Одними идеалами жить не годится. Но жить, не имея совсем идеалов, еще более не годится. Вот почему я иду в ополчение, посвящаю деятельность исполнению общественных условий. А Машу... Машу любил, люблю и буду любить вечно.
Вошла тихонько Анна Ивановна, улыбнулась.
— Не наговорились еще?.. опять до рассвета будете сердца свои изливать стихами и прозой? Вы оба закрылись от мира и не слышали даже, как брат мой Григорий прискакал из Москвы.
Граф Григорий Иванович Чернышев, обер-шенк двора, после долгой, тяжелой дороги в пыли и ухабах успел уже вымыться, почиститься, стряхнуть следы утомления и благоухал чистотою. Моднейший темно-коричневый сюртук-редингот с высоким воротником из черного бархата, полудлинные светло-серые панталоны, застегнутые у колен, и блестевшие сапоги с черными кисточками — все это безукоризненным вкусом напомнило Плещееву Петербург, их частые встречи на многочисленных репетициях и спектаклях.
В столовой уже собрались все домашние и дети Григория Ивановича — горделиво-спокойный Захарушка и трепетавшая от волнения Александрин. Закидали графа расспросами. Он уже рассказал, с какими сложностями протекало назначение графа Растопчина на пост главнокомандующего Москвы. И он сразу начал ежедневно самолично громогласно читать по церквам, на папертях, свежие донесения из армий командующих. Вокруг народу собирается видимо-невидимо. По ночам велено служить молебствия в соборах Кремля о даровании победы русскому воинству; колокол Ивана Великого вдаряет после молитвы, и ему отвечают — так уже повелось — все бесчисленные московские колокольни. Дух горячей приверженности к родине властвует над людьми.
Дворянство Санктпетербурга единогласно избрало начальником своего ополчения графа Кутузова, только что прибывшего из Дунайской кампании. Он принял возлагаемое скромное поручение, обливаясь слезами.