Александр Алексеевич поймал себя вдруг: он обрадовался безмерно не только тому, что увидел наконец своего сына, а тому, что тот — с войсками восставших, а не сидит истуканом на этих вороных конях, скользящих по льду, что он не в среде усмирителей! С каким, однако, спокойным достоинством держится Саня Плещеев! Вдруг всколыхнулась волна горделивого чувства. Где-то в воображении прозвучала опять торжествующая музыкальная фраза Бетховена: «Радость! Свобода!» — и затопила всю площадь, все серое небо вокруг. Даже надвигающиеся сумерки показались светлее. Как будто уходящее солнышко стало где-то просвечиваться.
— Eh, mon dieu! — услышал он сзади голос царя. — Николай Михайлович, как вы попали сюда?.. Что вам тут делать?.. Идите домой, во дворец!
Позади Плещеевых шел куда-то растерянный Карамзин, с шубой, наброшенной на плечи, без шапки, в чулках, в башмаках — по-придворному. Сразу на десять лет постаревший, трепещущий, как будто даже больной, он был жалок... Развевались от ветра растрепанные седые пряди волос.
— Государь, — ответил он прерывистым голосом, — я здесь... я присутствую... при многотрудных родах нового царствования...
— Вам, историографу, — сказал Николай, — следует набросить теперь черное покрывало на преступления этих бастардов.
— Ваше величество, простите меня, но преступления и заблуждения сих молодых людей суть преступления и заблуждения нашего века.
Как был недоволен ответом Карамзина Николай!
Тут новая партия камней и поленьев полетела со стороны высокого забора Исаакия. Конь императора дрогнул, шарахнулся и чуть не сбил Карамзина. Тот испугался. Шуба свалилась.
Плещеев к нему подбежал, поднял шубу, надел на плечи Карамзина и отвел чуть в сторонку. Николай Михайлович дрожал крупною дрожью то ли от холода, то ли от потрясения.
— Ах, это ты, Александр... Я не узнал тебя сразу. Какой ужасный день!.. Вот что наделали твои рыцари Полярной Звезды — Бестужев, Рылеев... Я только что был во дворце. В стороне неподвижно, как идолы, сидят наши магнаты, место которых было бы тут... министр юстиции Лобанов-Ростовский, Аракчеев, Куракин... А я... что я один?..Я делал, что мог... Все напрасно...
— Не вы ли, Николай Михайлович, написали манифест нового царствования? — не без сарказма спросил Александр Алексеевич. — Другому некому будто... Кто это сумел бы?..
— Нет, Александр. Мой манифест был отвергнут. Не пришлись по вкусу невинные слова: «мирная свобода жизни гражданской»... «истинное просвещение ума»... «да будет престол наш тверд законом и верностию народною». Перепоручено написать другой манифест. Александру Сперанскому.
— О, Сперанский!.. значит, он будет в чести... Ему удалось, конечно, избежать в манифесте и «мирной свободы», и правления на основе «твердых законов»... «верность народная»...
— Да, все подобные формулы изгнаны.
В это мгновение из рядов императорских войск послышался залп, и Плещеев увидел, как в строю моряков образовалась огромная брешь. Пули угодили, словно нарочно, как раз в колонну по театру знакомых ему музыкантов! Боже ты мой! Белобрысенький Федя Андреев, мальчик-флейтист, лежит на снегу! а рядом — рядом расплывается большое пятно. Неужели?..
Карамзин содрогнулся. Закрыл руками лицо.
А Николай опять подозвал историографа к себе; гордо протянутой дланью указал на Левушку Пушкина, дико метавшегося с обнаженной саблей в стане мятежников.
— Что же, Николай Михайлович, мне остается делать с такими?.. Лицо его мне знакомо. Это брат Пушкина?
Карамзин, задыхаясь, ответил, что ныне государю предстоит всю русскую словесность в железа заковать... видимо, теперь не останется более ни единого литератора, свободного от подозрений и — более того — суждений за вину вольномыслия. Да, этот мятежник — брат гения, прославленного не только у нас, но и в Европе... Кого-нибудь придется помиловать, ежели... ежели...
Грохот нового залпа, на этот раз из рядов восставших гвардейцев. Устрашающий грохот. Град камней и поленьев летел из толпы... Что-то тяжелое рухнуло за спиной Карамзина. Он побледнел, вздрогнул и поторопился отбежать... И вовремя было.
Плещеев увидел на кромке забора мощную фигуру мастерового, хватавшего тяжелые бревна, как перышко, и метавшего их со сноровкой игрока в городки. Он узнал его — это был Николай Северин, плотник и слесарь, двоюродный брат Лизы. Сейчас он неузнаваем! гневный, мстительный, с лицом, искаженным от ярости! — бог боя, бог Марс. И рядом с ним — Лиза! Боже мой! Лиза! Она тоже каменья бросает.