Снова залп из рядов восставшего войска. Снова крики толпы.
Карамзин сидел в стороне на каком-то обрубке бревна, потрясенный, приниженный, уничтоженный, не в силах подняться. Плещеев к нему подбежал:
— Вы не ранены?..
— Боже мой... Александр... — лепетал Карамзин, — боже могучий... всесильный!.. творец-мироздатель!.. Как сие предотвратить?.. Не помогают ни увещания, ни крест митрополита, ни парламентеры. Неужели... одно только средство?.. Я, мирный историограф, я... я... жажду пушечного грома... чтобы скорей это закончить. Ибо нет средства иного! Ведь с темнотой начнется междуусобица... брат на брата... резня...
— Николай Михайлович, Николай Михайлович! — вскричал с отчаянием Плещеев. — Что вы такое сказали?! Не верю ушам!.. Вспомните свои слова о гильотине французской. Вы ли говорите о пушках?..
Лицо Карамзина перекосилось, глаза покраснели. Он хотел что-то сказать, но спазма подкатила к горлу, и он разразился рыданиями.
В эту минуту послышался грохот телеги... К пушкам подкатили снаряды...
Карамзин плакал, как малый ребенок. Но Плещеев не стал и не хотел его утешать. Он замкнулся теперь и ощетинился: ящики разбивают... снаряды для пушек готовят. Эх, если бы У Плещеева были в карманах гранатки или круглые ядра, разрывающиеся от броска!.. В ящики эти метнуть бы!
Близко-близко, почти вплотную к рядам преображенцев, медленно, демонстративно продефилировал с мрачным видом Петр Каховский, «русский Брут», ранивший сегодня, и, кажется, смертельно, Стюрлера и Милорадовича. Два пистолета грозно торчали за поясом, повязанным поверх грязного, поношенного сюртука. «А ведь это двоюродный племянник Каховского, брата Ермолова, с которым я когда-то тесно дружил!» И вдруг Плещеев увидел — слева на поясе висит у Каховского... знакомый кинжал!.. Кинжал Ламбро Качони?! Да, Да!.. та же самая голубая бирюзовая рукоятка, тот же изгиб, те же ножны...
— Гриша, ты видишь?.. Кинжал...
— Вижу, батюшка. Только лишь вчера Алексаня снял кинжал у вас над изголовьем и обещался сегодня вернуть. Видимо, Каховскому передал.
— Батюшка, батюшка! — послышался спереди, за рядами преображенцев, взволнованный голос младшего сына. Это Петута, воспользовавшись тем, что батюшка не смотрел на него, перебегал в лагерь восставших. Там, окликнув издали Саню, привел его сюда для встречи с отцом. Однако два ряда преображенцев их разделяли. Охраняют правительство!..
— Саня, Санечка, иди же сюда!.. Проходи скорее ко мне!..
— Нет, батюшка, нет!.. Вы сами перешагните эту роковую черту, ибо ваше место не там. Я же вас знаю! Ваше место с нами. Идите со мной! Батюшка!
— Саня, нельзя. Сейчас будут стрелять пушки. Ведь за мной пойдут и Гришенька, и Петута. Я всех, всех вас потеряю. И тебя потеряю, ежели ты не сжалишься надо мной и не согласишься...
— Нельзя. Поймите: нельзя! Мой долг, моя честь, моя честность меня не пускают. Батюшка, последний раз: идите за мной!
Ах, если бы Плещеев был на двадцать лет помоложе!.. если бы с ним рядом стоял сейчас друг-мечтатель и верный соратник Вася Пассек, светловодитель его!..
Санечка потянулся к нему меж рядов... старые преображенцы сочувственно расступились! — обнял батюшку... Тот еле успел его поцеловать, благословить... Сын сильным рывком оторвался и — побежал... обратно в серые ряды гренадеров. Как быстро и как красиво он побежал! Плещеев почувствовал, как в груди его вздымаются волны любви, гордости и восхищения юношей, которого он взрастил, воспитал...
— Смелый парнишка, — сказал кто-то в солдатских рядах. — Поболе бы эдаких!.. Эх, кабы потемнее чуток!
И следом за убегающим Саней, терявшимся в сумерках, Плещееву показалось — опять торжествующе загремела Девятая... и как будто раздвинулось серое небо, раскрылись вокруг обширные горизонты. Он видел мираж — впереди бурлящее море. Вздымаются гиганты валы с белыми гребнями пены... Шумит океан... Сколько простора!.. И невидимый оркестр, и невидимый хор грохотали...
Сзади бригада артиллеристов возилась у пушек. Орудия торопливо заряжали картечью. Два эскадрона Конного полка, стоящие вдоль Сената, быстро покидали позицию. Скрылись теперь.
Николай каким-то жестким, до невероятия противным голосом дал команду:
— Пальба орудиями по порядку. Правый фланг, начинай. Первая...
Поручик лейб-гвардии Первой артиллерийской бригады, известный щеголь Илья Модестович Бакунин, повторил команду — слово в слово, тоже отвратительным голосом. Старый пальник, солдат-артиллерист, что-то замешкался. Бакунин подбежал к фейерверкеру: