Пожертвования на образование военной силы потекли отовсюду. Даже неимущие актеры большие деньги внесли. А с каким жаром исполняется ими драма Наталья боярская дочь, а особливо Дмитрий Донской, где блистают Яковлев и Екатерина Семенова! Небывалым грохотом рукоплесканий сопровождаются стихи о величии родины! «Ах... лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный!..»
— Накануне отъезда моего, — рассказывал Чернышев, — шла пьеса Старинные святки, и Лизанька Сандунова при исполнении обрядового величия провозгласила здравицу храброму графу Витгенштейну, храброму генералу Тормасову, поразившим силы врага. Во время спектакля прибыли вести о наших победах при Кобрине и Клястицах. Лизанька Сандунова при полном хоре, полной музыке, с трубами и двойными литаврами... встав на колени, начала новое величание доблестному русскому воинству, — так стены, я думал, рухнут от гула.
— Н-да, мизерными кажутся все другие пожертвования.
— Кроме графа Мамонова с его казачьим полком Демидов, Салтыков и Гагарин поставляют другие полки. И нету отбоя от добровольно прибывающих к ним волонтеров. Жертвенники так и рвутся в ряды ополчения. Да вот Никитушка Муравьев, твой, Захарка, приятель, шестнадцать лет всего, а тоже в жертвенники запросился. Родные Никиту, разумеется, не пускали, — все-таки он остался старшим в роду Муравьевых. А Никитушка потерял сон, аппетит. Потом взял да удрал. Да не ахай ты, Сашенька, дочка моя — твой приятель Никита и жив и здоров. Растопчин его родичей убедил определить Никиту на военную службу.
— Батюшка, — вдруг заявил Захарушка Чернышев, сдержанно и чуть-чуть надменно, — а вы не считаете необходимым для престижа нашей фамилии меня, как графа Чернышева, тоже в армию отпустить?
— Еще неизвестно, примут ли тебя ополченцем. Молод еще. Ведь сколько среди ополченцев юнцов, для фрунта ничуть не пригодных!
И Чернышев рассмеялся, вспомнив, как он встретил князя Петра Андреевича Вяземского в очках и в казацком синем чекмене с голубыми обшлагами... Тяжелейший, обтянутый мохнатою шкурой медведя кивер с огромным султаном поглотил до остатка всю его ученую голову. И, конечно, очки...
— Видишь, Базиль, — усмехнулся Плещеев, — а ведь ты в том же полку. Подчиняйся: новая мода. Как-то медвежий султан удержится на твоем возвышенном темени пиитическом?
Перед сном Плещеев решил все-таки проверить своих сорванцов, спят ли они: ему весь вечер казалось, что рядом, в малой гостиной, кто-то сидит, хотя света там не было.
Подозрения оправдались. Свеча в детской горела, чадила. Трое мальчиков лежали в постелях, зарывшись в подушки. Спящими притворились. Старший, Лёлик, в халатике сидел у стола.
— Понятно. Вы подслушивали наш разговор?
— Батюшка, я тоже вслед за Никитой и кузеном Захаром хочу на войну, — внезапно заявил Лёлик с упрямым огнем в светлых глазах, — они постарше, но только чуть-чуть.
— Никите Муравьеву шестнадцать почти. И он богатырь. А ты на четыре года моложе. А кстати, откуда у вас эта фантазия, будто тебе скоро четырнадцать?..
— Месье Визар нам говорил.
— Бредни. Вот еще!.. Новый Мюнхгаузен нашелся. Спать!
Утро ушло на проводы гостей, хоть на этот раз не много их было.
Первым собрался Григорий Иванович. Ни Захарушка, ни Александрин не были склонны покидать усадьбу Чернь, где им так вольготно жилось. Однако в Тагино, родовое поместье Чернышевых, приехала тетушка, Екатерина Ивановна Вадковская, с тремя сыновьями, отпущенными на вакации из Благородного пансиона при Московском университете.
Григорий Иванович, уезжая, зазывал к себе в Тагино погостить сыновей Анны Ивановны.
Потом собралась уезжать в свое Знаменское матушка, Настасья Ивановна. С тех пор, как она четыре года назад перевела и напечатала книгу Училище бедных, работников, слуг, ремесленников и всех нижнего класса людей Жанны Марии Лепренс де Бомон, а Жуковский написал похвальную статью в Вестнике Европы за 1808 год, она почувствовала себя сочинительницей и каждое утро посвящала перу. Поэтому и стремилась поскорее вернуться в беседку, где некогда находил тихий приют вдохновения молодой, влюбленный в нее Карамзин.
Перед отъездом она долго беседовала с Александром, наставляя его, упрекая за легкомыслие и мотовство, за то, что он усвоил повадки вельмож прошедшего века.
Собрался в дорогу Алябьев. Четверо ребятишек подняли шум, вой, умоляя хоть на сутки еще задержаться. Да предлог для задержки нашелся: гостю необходимо купить боевого верхового коня, а в Мурине, на конном заводе Плещеева, можно по сходной цене подобрать превосходного скакуна.