Что же делать теперь? В Орел возвращаться?.. К батюшке в Чернь?.. Зачем?.. Однако не ехать же в Петербург, в самую пасть к разъяренному зверю...
Маета... нестерпимая, изнуряющая маета!..
И куда это Тимофей так безнадежно пропал?.. Старуха вернулась, что-то состряпала. Есть не хотелось. Выпил горячего сбитня. Не съездить ли к Муравьеву-Апостолу?.. У печки хозяйка гремела ухватом. Тимофея все не было. Начал тревожиться. Дребезжали горшки и посуда. Наконец Тимофей появился, и Алексей упрекнул его — куда он запропастился? Как только старуха вышла из хаты, Тимофей быстро шепнул:
— Цела, цела ваша Русская Правда! В Немирове, у смертельно больного майора Мартынова, схоронена. Верст тридцать пять — сорок отсюда.
Кровь отхлынула к сердцу и потом горячей струей прилила к лицу, к голове. Оказывается, Тимофей все утро рыскал вокруг, разыскивал хату, где Крюков квартировал, тот, кто сжег Русскую Правду. Нашел хозяйку его, подластился к ней. Дочка ее, лет двенадцати, ему рассказала, как барин Крюков однажды принес домой агромадную охапку бумаг, долго с нею возился, завертывая в полотно... Она ему пакет этот зашила — шить она давно научилась, — он на полотне какое-то мудреное словечко чернилами написал, затем туго-претуго перетянул крестообразно шнуром. И уехал со свертком. Братишка ее был за кучера. Крюков отвез сверток в Немиров и там оставил в доме командира Пермского полка Мартынова, но не у него самого, а у брата его, у майора, что за болезнью там проживает.
Починки саней дожидаться не стали. К вечеру были в местечке Немирове. Местечко оказалось оживленным торговым городком с училищем, гостиными рядами, церквами православной, лютеранской, католической и великим множеством синагог, не говоря уже о бесчисленных еврейских молельнях.
Командира Пермского полка разыскать было нетрудно. К счастью, дома его не оказалось. Больной же брат Мартынова, майор 32‑го Егерского полка Алексей Петрович, принял Плещеева хмуро, недоброжелательно. Даже не поднялся из кресла. Пожаловался, что уже четыре года мучится брюшною водяною болезнью, а теперь она превратилась к тому же еще и в грудную. Вылечивался ненадолго и опять заболевал. Из-за общего расслабления и повсеместной опухоли не может не только ходить, но с трудом даже сидеть, и от непрерывной одышки тяжело и разговоры вести.
Алеше показалось, что Мартынов намеренно тянет рассказ о болезни. Говорил он в самом деле с трудом, задыхаясь.
— Сверх того, наверху правой ляжки имеется у меня застарелая язва. И для облегчения необходимо нужна операция. А где тут, кто в Немирове такую операцию произведет?.. Не в Киев же ехать...
Когда иссяк-таки наконец разговор о болезни, Алеша рассказал о себе, о семье, о родных, ничего не скрывая... объяснил, почему он в штатском, а не военном... упомянул об арестах в столице... Одутловатое, обрюзгшее лицо Мартынова приняло выражение подозрительное, скрыто враждебное. На вопрос о поручике Крюкове, о недавнем приезде его ответил угрюмо, что никакого поручика Крюкова он не знал и не знает, — одышка прервала его речь. Дал понять, что дальнейшие расспросы бессмысленны, и закрыл даже глаза. Невольно вздохнув, Алеша поднялся.
Но тут Тимофей, стоявший у двери, закашлялся и чихнул. Мартынов с неудовольствием на него посмотрел и вдруг попросил подойти. Стал в него подозрительно всматриваться.
— А ну-ка, любезный, как тебя звать? — Тимофей отвечал. — А этот молодой человек уж не тезка ли мой?.. Алексей?.. Так‑с... Вот, изволите ли видеть, чудеса-то какие бывают на свете... Я вас наподобие, вроде как знаю... Н‑да-а‑а... И вы меня знаете...
Тут приступ одышки заставил больного опять прекратить разговор. Попросил помочь ему приподняться. Перебрался в постель. Лег. Выпил что-то из кружки, стоявшей на столике. Глаза закрыв, долго лежал без движения. Наконец отдышался.
— Вспомните-ка Москву. Двенадцатый год. Всё в огне. Горел Вдовий дом. Вы двое вытащили раненого партизана и в какой-то каморе выхаживали, покеда он не оправился. Так это был я. Мы шутили еще, что тебя и меня одинаково Алексеем зовут и судьба будет у нас такая же одинаковая. Ан не сбылось. Меня и узнать-то нельзя — до того скрутила болезнь.
— Нет, помню!.. — вскричал Алексей. Я помню, хорошо помню вас!.. Вы, Алексей Петрович, там тогда говорили о ратниках, об ополченцах, перед которыми государство будет в неоплатном долгу. И предрекли, что государь обещания свои позабудет и долг свой так и не выполнит. Я, мальчишка, принимал вас тогда за якобинца.
— Никогда не был я ни якобинцем, ни республиканцем. Но с юности ненавижу начальство. Стремился всегда к высшему благу, достойному, благородному... пока болезнь... вот... болезнь...