О событиях на Сенатской не хотел вспоминать.
— Я теперь похож на человека, который видел сон жизни, прекрасный и восхитительный, но не знал, что это сон. Я был словно слепым от рождения и вдруг... вдруг обрел зрение. И то, что увидел, оказалось ужасным.
Еще ни разу не был Жуковский в таком угнетении. Успокаивался только во время воспоминаний о Маше.
— Бесподобный Жуковский!. — Александр поцеловал его. — Ты до сих пор остался младенцем в своей колыбели. Продолжаешь смотреть на все окружающее сквозь тот же сон поэтический... Оставайся же таким навсегда. Ибо — в этом — сущность твоя.
ПИСЬМО АЛЕКСАНДРИН МУРАВЬЕВОЙ НИКИТЕ
(по-французски)
Мой дорогой друг, когда я писала тебе в первый раз, я еще не получила твоего письма, которое было для меня ударом молнии. Ты — преступник? — ты — виновен? — это не вмещается в моей бедной голове. Ты просишь простить тебя? ...мне нечего тебе прощать. В течение трех лет, как мы поженились, я жила не на свете, в раю. Но счастье не может быть вечным. Не упрекай себя ни в чем, я самая счастливая женщина в мире. Ибо принадлежу тебе. Нет у меня иной жизни, кроме тебя. Я последовала бы за тобой в любой каземат, самый страшный, самый ужасный...
А. М.
(по-французски)
Мой дорогой друг. Прошу тебя просмотреть мои письма в бюро большого кабинета и взять к себе те, которые тебе покажутся опасными. Не сжигай их, а спрячь среди твоих шифонов. А также из стеклянного шкафа с левой стороны книги, озаглавленные Права человека, произведения Бентама и комментарии к Духу закона. Возьми также все переплетенные тетради, которые были со мною в имении, потому что там мои заметки. Они находятся в бюро и столе. Кроме того, спрячь тетрадки со стихами, которые могут компрометировать...
...Ответ передай майору, «дяде Фоме», сама в руки, чтобы никто об этом не знал. Договоримся называть майора «дядей Фомой»...
Вяземский больше двух недель, оказывается, жил в Петербурге, нигде не показываясь. Плещеев встретил его случайно на Невском.
Князь Петр Андреевич был желчен, зол и подавлен одновременно. Говорил о «лютой перемене» в бывшем тесном круге своем:
— Братья Тургеневы за границей. Вероятно, надолго. Если не навсегда. Потеряны для отечества. Пушкин в ссылке, вернется ли когда — бог весть!.. Карамзин одной ногой в гробу. Батюшков — в сумасшедшем доме. А Жуковский... Жуковский — гм... при дворе. Для меня он потерян. Подобно Батюшкову, отделен чертою. Для меня не существует. Скоро также не будет существовать — то есть жить — Карамзин.
Здоровье Карамзина было и в самом деле очень-очень плохое: врачи определили чахотку, советовали ехать в Италию. Он послал письмо государю с просьбою определить его во Флоренцию агентом посольства, где, как он слышал, открывается вакансия. Тот ответил ему, что вакансии нет, но российскому историографу весной будет снаряжен фрегат, дабы жить в Италии свободно и заниматься прямым своим делом. Император заметно начал проявлять любезности и ухаживать за сохранившимися представителями русского дворянства и за немногими оставшимися литераторами.
Перспектива поездки в Италию подбодрила Карамзина. Он начал вставать, писать письма, изредка принимать у себя близких людей. Вяземский впервые навестил его вместе с Плещеевым. Николай Михайлович при своих неполных шестидесяти годах стал дряхлым, хилым стариком.
— Любезнейший князь, — встретил он Вяземского, — сколь я обрадовался, что бурная туча не коснулась до вас ни кровью, ни малейшим движением воздуха. Только, ради бога и ради дружбы нашей, не вступайтесь в разговорах приватных за несчастных преступников!.. У вас жена, дети, ближние, друзья, ум, талант, состояние, хорошее имя: есть что беречь.
— Хорошее имя? — с горькой иронией усмехнулся Вяземский. — Я добровольно опальный. Отсиживаюсь в Остафьеве, бываю изредка в Москве. Сам с себя рывком содрал мундир, теперь отставной камер-юнкер, князь Петр Андреев сын Вяземский и более ни-че-го. Неудавшийся «переплавщик конституции» для монарха. Мое «хорошее имя» — имя поэта возмутительных стихотворений: Негодование, Петербург и других. Имя — есть: человека независимого, заклейменного Растопчиным на всю жизнь как «якобинец». Я любил и люблю чистую свободу, как и должно. Вот и Пушкин такой же. Наши безумцы-головорезы, политические сектаторы это прочувствовали и, будучи приятелями нашими, не нашли в нас соумышленников. Мы не борцы политические, потому и не были членами политического общества. В этом наша слабость и сила. Сила в том, что мы еще пригодимся. А отсутствие в списках имени моего объясняется просто: я был осторожнее остальных.