— Святостью исторических предпосылок, прообразов и преданий перевороты исключены, — заговорил опять Карамзин, но чувствовалось, каждое слово ему давалось с трудом. — В государственном порядке всякая насильственная новость есть зло, к которому надо прибегать лишь по необходимости. Кто дерзает поднять оружие на настоящее, на верное зло ради будущего неверного блага, тот — злодей.
Плещеев передернулся: вспомнил Алешу и Саню. Однако можно ли было сейчас вступать в спор с Карамзиным?
— Преступно разрушать существующее и жертвовать настоящим, — продолжал Карамзин, постепенно разгорячаясь. — Время возьмет свое, и новая жизнь начнется, увы, на развалинах. Но это дело исцеляющего и воссоздающего времени, а не наше.
Карамзин снова закашлялся, и Екатерина Андреевна потребовала прекратить разговор. Он послушался, лег в постель. Спросил у Плещеева, как его сыновья, порадовался, что уцелели, — теперь ведь все молодые люди замешаны в заговоре, жалел Никиту, которого всегда любил, уважал, несмотря на разные взгляды. И, кроме того, он все-таки сын его покойного друга...
Но тут Екатерина Андреевна опять прервала больного супруга и вежливо выпроводила гостей в столовую чай пить.
Как выяснилось, за столом, князь Петр Андреевич был в роковой день 14‑го в Петербурге и пошел было на площадь, но, услышав перестрелку, повернул обратно — он тоже был принципиальным врагом насильственных мер.
— Когда мы воображаем русский мятеж, то только вооруженный топором, воспаляемый пьянством и грабежом. То есть чернью, разбивающей кабаки. Но вдруг пришлось увидеть мятеж, положивший намерение достигнуть цели твердостью и упорством. И в ком же видим мятежников?.. В просвещенных свободолюбцах, решивших просто и естественно свергнуть иго, которое сделалось уже нестерпимым. Но эти просвещенные головорезы окровавили дело российской свободности, как французские тигры окровавили некогда свое дело свободы. Последствия будут ужасны. Неужели все разрушится, все рассыплется бисером по белому свету? И виной тому нетерпеливые головы, молодые пламенные, молокососы и кровопийцы, с их молитвами, вооруженными топорами.
— Однако, князь, вы клевещете на себя, — сказала мягко улыбаясь, Екатерина Андреевна. — Мне известно, что поздно вечером четырнадцатого, после разгрома восстания, вы посетили одного из этих кровопийцев и предложили ему помощь свою.
Вяземский явно смутился. Он в самом деле виделся с Пущиным и взял у него запертый портфель с наиболее ценными, порочащими его документами, со стихотворениями Пушкина, Дельвига, Рылеева; с конституцией Никиты. Дал слово сохранить этот портфель впредь до освобождения Пущина.
— Какой же ты, князь, молодец! — Плещеев даже вспыхнул от радости. — Как благородно ты чувствуешь! Берешь участие в друзьях, стоишь грудью за них и не отходишь в несчастье от тех, которых в счастии любил!
— Не знаю. Я в глазах правительства отчаянный крамольник, друг многих заключенных, — и вдруг теперь, на первом суде, выиграл тяжбу решительно. Что будет дальше — посмотрим.
Поздно вечером, вернувшись домой, Плещеев один, в полумраке, сел к фортепиано. Стал наигрывать любимые страницы Девятой симфонии. Но сегодня они не звучали, а как-то гасли в пространстве. С горечью начал думать о друзьях и о близких. Кто же остался?
Вася Плавильщиков. Нет его больше.
Жуковский. Милый Жуковский!.. Чувствительнейший гуманист с хрустальною мечтою. Небесная душа, добрый, добрый, во всем неземной, близоруко считает, что для не верного возможного блага никто не вправе жертвовать настоящим.
В противоречиях запутался Вяземский... Вот кто поистине настоящий фрондер. От берега к берегу волны его прибивают, он все еще бродит, кипит... Хотя давно пора пришла откипеть — тридцать три года! Это еще сыновьям Плещеева позволительно.
Карамзин. Умирающий Карамзин с его былою гордою верой в правоту своего излюбленного изречения: «Мне гадки лакеи и низкие честолюбцы... Не требую ни конституции, ни представителей, но по чувствам остаюсь республиканцем и притом верным подданным царя русского. Вот противоречие, но только мнимое».
Два сына. Два сына отечества. В чем их вина? Сыны отечества мечтали о конституции. Ждали ее, просили ее. Разочаровавшись, отправились требовать. На площади думали взять ее, вырвать, отвоевать. Алексанечка на Сенатской жертвовал всем своим настоящим неверному, ничем не обеспеченному миражу свободы народной... Окончилось крахом. Однако принципы монархии тоже не торжествуют: уродство ее, несостоятельность налицо.