У громадных великолепных белых дверей конвойных сменили два флигель-адъютанта и провели в просторную, роскошно обставленную комнату. Напротив — огромный письменный стол, сплошь заваленный ворохами исписанных бумаг... С каким трудом придется вечером кому-то в этом хаосе разбираться! Над хаосом стоял во весь короткий рост генерал-адъютант, генерал-майор Левашов в гусарском мундире, с противными темными усиками и пошлым лицом. Сзади его, на стене, висел великолепный поясной портрет кардинала Мазарини в красной мантии, с загадочной и проницательной улыбкой на тонких иезуитских губах...
Алексей остановился перед столом. Вдруг позади раздался окрик, типично военный, словно команда на площади:
— С повязкою?.. Улика! Бунтовщик... Ранен во время мятежа? Кто такой?
Поставив ногу на стул и опершись локтем о согнутое колено, другой рукой подбоченившись, в углу стоял Николай. Поза гладиатора, готового к прыжку. Классическая голова римского воина.
— Я тебя спрашиваю: как фамилия?..
Глаза Николая были красные, налитые кровью. Явно после бессонницы. И тут Алексей почуял прилив такой неукротимой злобы, такой звериной ненависти к этому элегантному палачу, к этому изящному извергу, что ярость перехватила горло. И он решил: «Буду молчать».
Император с раздражением повторил свой вопрос.
Алексей опять промолчал. О-о, он! будет молчать! Вот — орудие его самозащиты. Быть может, оно обернется наисущественнейшим поводом для обвинений, огульных, лживых, несправедливых. Пусть. «Прежде всего государь-император стремится к тому, чтобы падали ниц перед ним, валялись в пыли, умоляли его, унижались, раскаивались, проклинали себя». Ну, нет, этого от Алексея Плещеева Николай не дождется...
Монарх, звякнув шпорами, подошел вплотную. Вперился глазами в глаза.
— Ты, я знаю — Плещеев! — сказал шепотом. — Ты разумеешь, кто с тобой говорит?.. Одного моего слова довольно — и тебя раздавят, как вошь.
Но Алексей молчал. Тогда монарх бросил Левашову команду — заняться с этим мерзавцем. И доложить!
Вышел шагом солдата. За дверью казалось, будто маршировал батальон. Долго-долго доносился еще удаляющийся стук каблуков, подчеркнутый нежными перезвонами шпор.
Левашов с любезной улыбкой предложил Плещееву сесть. Нет, в кресло. В нем удобнее. Вежливо, тихо, спокойно, даже ласково спросил имя, отчество, фамилию. Плещеев молчал. С какого времени состоит членом Тайного общества? Каких членов он знает? Какие цели у общества? Ни на один вопрос Алексей не ответил.
Генерал-лейтенант уговаривал, потом стал говорить о строгостях, вынужденных обстоятельствами при содержании в крепости. Не помогло. Алексей смотрел на портрет кардинала — кардинал улыбался скептически.
Опять послышались те же шаги. Дверь отворилась. Левашов вскочил, руки по швам. Алексей не поднялся.
— Встать! — гаркнул император. — Кому я говорю?
Приступ головокружительной гордости заставил Алексея сидеть, вальяжно раскинувшись в кресле. «Такими средствами, конечно, свободы, мне не вернуть... Нет, но с кресла все же не встану».
К Плещееву сзади подошел Левашов и с силой — кресло было тяжелое — его наклонил. Пришлось волей-неволей подняться.
— Злоумышленник не поддается никаким уговорам, ваше величество. Молчит. Первый случай такой.
— Не изволит желать со мной разговаривать? С кем?.. С монархом?.. с великодержцем России? А по сути — ты... кто ты такой? Ты — мразь рядом со мною. Может, ты считаешь себя выше, чем я?.. («Да, выше!» — хотелось сказать.) Наглость какая! В первый раз в жизни встречаю подобное! Ха! Выше меня! Я для тебя «императорское величество»! Да нет, просто он хам. Отвечай: ты хам или нет? Снова молчишь? Так вот что: генерал Левашов! Пишите: заковать его в железа. Посадить на воду и хлеб. В самую затхлую щель. Без окон. Ниже Невы. Дайте бумагу.
Плещеева повели обратно в комнату гауптвахты. С виду он казался совершенно спокойным. Но внутри — о, внутри все перемешалось в бессмысленном, уродливом кавардаке. В голове опять какие-то мухи начали прыгать, как в Обояни, играя в дьявольскую чехарду...
В общей комнате гауптвахты он сел. Закурил. Его обступили. К нему обращались. Пришлось кое-как отвечать. Уклончиво, обиняками.
Принесли кандалы для Плещеева. Начали приспосабливаться их надевать. Все вокруг сгрудились. Алексей вырос в общих глазах: какой же Плещеев, однако, должно быть, опасный преступник!.. вчера, сегодня — только Муравьев-Апостол да Бестужев-Рюмин удостоились кандалов.
Оковы были очень тяжелые... ручные — с полпуда, а ножные — еще тяжелее, фунтов тридцать, не меньше. И гремели. Отвратительно! Но тут возникло недоразумение: они не надевались на левую, раненую и повязанную, руку — она не разгибалась. Пытались как-нибудь приспособить — не вышло.