Послали с докладом к генерал-адъютанту — через флигель-адъютантов, разумеется — только Левашов мог испросить распоряжения государя.
Алексей сидел и рассматривал цепи. Вот его новый, верный, неразлучный товарищ — долго ли с тобой предстоит дни свои коротать?.. Рядом стоял и грустно-грустно смотрел на него Сережа Кривцов.
Пришло распоряжение императора: заковать правую руку, а другой конец ручных оков пусть заключенный сам несет в этой же правой руке. Конвойные повиновались с мрачными лицами.
На голову надели черный капор, по сути просто мешок, подхватили заключенного под руки и повели.
Повеяло воздухом. Мороз. Спустились по ступеням. Алексея усадили в сани — в них кто-то сидел уже. По голосу он сразу узнал — это Поджио. Повезли.
Долго везли. Плутали, видно, нарочно по улицам, чтоб преступники сбились с пути. Смешно. И глупо. Ведь и так всем ясно, куда направляются.
Остановились. Взошли на крыльцо. Цепей никто уже не придерживал. Вели по коридорам. Тоже долго водили, похоже, взад и вперед. Пахло затхлостью и плохим табаком. Остановились. Сняли мешок с головы. Казенная комната с отштукатуренными сводами. Конвойные новые, все в черных мундирах. Стол, два табурета, скамья. Один из них положил на стол небольшой конверт с черной сургучной печатью и черной каймой — в знак траура по умершем монархе. Алексей успел прочитать надпись на нем:
Долго пришлось ожидать. Присесть не разрешали.
Наконец в коридоре издалека раздались шаги с переступью: кто-то шел на деревянной ноге. Значит, приближался комендант Петропавловской крепости, генерал-от-инфантерии, член Государственного совета Суки́н. Имя-то какое... ал-ле-го-ри-чес-кое.
Вошел рыжеватенький, лысоватенький генерал-адъютант. Квадратная голова, квадратное безбровое лицо. Глаза без ресниц, круглые. Зрачки, впиваясь, как два острых буравчика, бегали по голове Алексея, по лбу, по щекам, подбородку. На глазах остановились.
— Плещеев?.. Гм.. Молчите?.. Значит, Плещеев. Дурно ведете себя. А посмотрим-ка, что государь-император соизволил писать мне о господине Плещееве, который все время молчит. — Суки́н взял конверт с черной сургучной печатью, вскрыл его, надел очки с огромными стеклами в оловянной оправе, начал читать вслух очень медленно, в паузах ввинчивал безбровые буравчики в Алексея.
«Уж не присочиняет ли что-нибудь от себя?..»
— «Посылаемого негодяя Плещеева, как самого упрямого, заковать в ручные и ножные железа; поступать с ним наисторожайше и не инако содержать, как черного злодея. Ни-ко-лай». О-го-го-го́! — Суки́н не мог удержаться от длительного восклицания, — «21 генваря 1826 года». Го-го́ и го-го́!.. Значит, преступничек перед нами заклятый...
«Сам, сам все придумал, конечно... Ах, не все ли равно?..»
Простучав несколько шагов деревянной ногой и морщась от боли — старая рана, видно, болела, — Суки́н сел писать. Медленно писал, царапая визжащим пером.
Опять Алексею капор надели, опять повели.
Мешок был снят с головы в другом уже доме. Коридоры устланы войлоком. В затхлой комнате, тоже устланной войлоком, Алексея оставили в одиночестве.
Он задумался. Где мечты о расправе?.. Где надежды на «железное действо»?..
Алексей очнулся и вздрогнул: около него стоял полутруп. Высохший старец, пещерно-худой, высочайшего роста с обликом привидения: кожа землистого цвета, глаза, ушедшие в глубину орбит, неморгающие, водянистые и слезящиеся, огромный морщинистый лоб, полураскрытый рот, повисшие губы, два гнилых, коричневых зуба. Сгорбленный стан обтянут черным сюртуком с красным воротником и обшлагами, с железным крестом на груди. Руина человека. Ему было лет девяносто, не меньше. Это майор Лилиенакер, известный по рассказам всему Петербургу.
Опершись на стол жилистою рукой с выпирающими, узловатыми суставами, полутруп, все так же не моргая, опустился на колени перед Алексеем и, склонившись сутулой спиной, начал снимать ножные оковы. Встал с трудом. Снял ручные кандалы. Ему помогли догола раздеть заключенного. Облекли в тюремную рубаху, рваную, грубую, жесткую, и в исподнее.
Полутруп обернул наручники кандалов грязными тряпками, не моргая надел их опять на руку, на ноги.
Накинули капор и повели. Долго вели. Потом спускались по крутой каменной лестнице. Сняли чехол с головы.
Камора. Стены каменные. Окон нет. Тлеет черепяной каганец с фитилем, залитый салом. Мигает, чадит. Воздух смрадный. Топчан без матраца и без одеяла. Одна стена отсырела. Каземат ниже уровня Невы. В подобной камере Ермолов при Павле был заточен. И здесь предстоит провести долгое-долгое-долгое время в глухом одиночестве... Отступи, все пустое земное волнение...