Подъехали к высоким стенам усадьбы, похожей на крепость. «Все так же, как в детстве», — пронеслось в воспоминаниях Алексея. Стражи в воротах. Внутрь не допустили, долго пропадали с докладом. Флигель-адъютант чертыхался. Наконец обе створки раскрылись. Из первого двора через подъемный мост проехали во второй, с женскою стражей. Совсем как во время войны — только пушек не было у подъезда. Встретили представительные мажордомши. Македония не было. Умер, наверное. Увидя вылезающего арестанта, да еще в кандалах, ахнули, обмерли, побежали с докладом. Ввели в те же апартаменты во флигеле, где Алексей в детстве жил несколько дней. Немного погодя отвели в ванную комнату с горячей водой. Алексея в оковах мыли жандармы.
Долго ожидать графиня на этот раз не заставила. Первоначально к ней отправился сам Мантейфель один. Объяснил, кто, как, зачем, почему. Очень скоро вернулся, повел к ней в сопровождении жандармов Алешу, и сам придерживал руками оковы. Но все-таки они громыхали под гулкими потолками переходов и апартаментов. Двусветная парадная зала с высоким, выгнутым плафоном, с огромным портретом фельдмаршала графа Захара кисти Рослена наполнилась звоном. Весь дворец гудел негодующе.
Вошли, как было указано, в малую приемную залу. Анна Родионовна сидела в прежнем кресле на колесах, глубоко уйдя в подушки. Черное, как на иконах, лицо показалось Алексею несказанно постаревшим, — оно напоминало лицо мертвеца, — только серые глаза ее еще светились пригашенным, чуть заметным, но ясным мерцанием молодости.
Алексей поклонился. Стал перед креслом. Старуха долго смотрела на него. Взгляд был скорбный, страдающий. Вытерла слезу кружевным платком в дрожащей восковой руке. Потом, глядя в пространство, очень тихо, но внятно сказала:
— Снять кандалы.
Наступило молчанье. Мантейфель был так ошеломлен, что слов не находил.
— Кому я сказала?.. Снять кандалы.
Фельдъегерь, заикаясь, начал объяснять, ссылаться на императора... Она остановила его и дважды позвонила в колокольчик. Раскрылись разом все двери, и вошла толпа вооруженных дородных крестьян с ружьями, саблями, охотничьими ятаганами, иные просто с вилами и серпами. Жандармы, не дожидаясь команды начальника, обнажили свои тесаки. Мантейфелю пришлось их остановить.
— Здесь, — сказала графиня, — командую я. И тебя, фельдъегерь, и жандармов твоих засажу в такое глубокое подземелье, какого и в Петропавловке нет. Будешь сидеть в одиночке и ждать, пока-то государь-император тебя здесь найдет. А он не найдет. Немедля сними кандалы, третий раз говорю. Не могу звона их выносить — словно похоронные колокола над гробом моим.
Мантейфелю ничего другого не оставалось. Он отпер наручники и велел жандармам унести оковы в повозку. Отнюдь не громыхая!
— Ну, а теперь, Алексей, подойди ко мне. Ты все такой же. Чуток повзрослел. Поклонов не надо. Можешь руку мне поцеловать. Поди сними свой арестантский халат. Мариан, ты самый тут молодой, принеси ему свои штаны и рубаху, армячок почище какой, коли есть: пусть Алексей за нашей первовстречной трапезой в русской одёже предстанет. Ты, адъютант, хоть и не стоишь того, тоже, так и быть, к естве моей приходи. Авось помиримся. А жандармов отдельно кормить, наедине. Гляди, чтобы смерды мои их не убили, — серпы да косы вострее, чем их палаши.
Алексей отправился переодеться. Мантейфель был вне себя. Но в надежде на добротный возок и на другие заветные награждения старой карги он заставил себя успокоиться и к столу пришел элегантный, нафабренный, надушенный.
— Ишь, как расфуфлыжился, ровно на бал, — встретила его графиня. — А это что у тебя на плече? Аксельбанты?.. Жандармские?.. Ну, для меня все одно — фельдъегерь, полицья, флигель-адъютант или тюремщик: терпеть вашей братии не могу. Ешьте! Знаю, вы отощали в пути. Прогонные-то и харчевые ты небось прикарманиваешь?
Флигель-адъютант хотел сделать вид, что оскорблен замечанием, но Анна Родионовна его перебила:
— Привыкай, я эдак всегда разговариваю. Что думаю, то и скажу. Алексей, ешь поболе, выбирай, что вкусней: персики, абрикосы, лимоны — все из моих огородов, из южных оранжерей, а поварихи знают секрет, как их свежими зимой сохранять. Эх, жалко, что с нами нету отца твоего, Алексей, я ведь этого цыганенка крепко с его детского возраста полюбила, а также братца твоего Санечку. Моргает он только не в меру, аж у меня в глазах мельтешит. Тебе ведь известно, что он за мятеж на Сенатской тоже в Петропавловку сел?.. Ах, ты сам догадался! Значит, разумник. А мне о том твой отец написал. Ну, до чего же он, цыганенок мой бедненький, сейчас истерзался! И все из-за вас, из-за бунтовщиков.