Мантейфель, освоившись, начал исподволь свои обольщения. Восхищался катапетасмой графини — то есть завесом в церковных вратах храма Вознесения господня. Цена ей три тысячи — из двуцветного атласа! А также что за чудо икона, которою графинина матушка, умирая, Анну Родионовну благословила. Упомянул о хранящемся в алтаре рескрипте императора Александра на имя графини в знак признательности за неисчислимые жертвования хлебом и медью в тяжелую войну двенадцатого года...
— Пой, пой!.. Соловьем разливаешься!.. Все одно ни словечку твоему я не верю. Рескрипту две копейки цена: царь Александр был лицемер. Николай еще того хуже. Родился, помню, ростом в аршин, лупоглазый, голову сразу прямо держал, голос был бас. Жрать ежеминутно просил, кашу ел. Рыцарем императрица его называла. В последний день жизни императора Павла Никс, пятилетний сынок, спросил: «Отчего это, батюшка, все называют вас Павлом и Первым?» — «Оттого, что не было до меня другого царя по имени Павел». — «Значит, меня будут именовать Николаем и Первым?» — «Ежели ты займешь русский престол». — «Ну, тогда я займу русский престол». Вон каким оказался пророком. С пеленок властолюбив.
Анна Родионовна вдруг тихонечко рассмеялась. Долго смеялась. Потом пояснила, как недавно ее развеселил фарс междуцарствия: два брата, Николай и Константин, танцевали минавет с приседаниями вокруг русской короны, один уступая другому. А втайне вожделенно мечтали самому поскорее трон захватить. А теперь Никс расправляется с теми, кто хотел ему в том помешать.
Поздно вечером графиня призвала Алексея к себе. Одного. В ее спальную. Было темно. Только лампады горели.
— А до чего же к лицу тебе, Алексей, русская простая рубаха! Ну, садись к ногам моим старым и начинай покаяние. Все, все изволь мне поведать, как на духу. Не опасайся, что тебя не пойму. Я сметливая.
И неожиданно для себя самого Алексей чистосердечно начал рассказывать Анне Родионовне всю свою жизнь. Никогда ни с кем, с отцом, братом, Федей Вадковским, он не был так откровенен. Вдруг он почувствовал в ней, в этой древней старухе, одною ногой стоящей в гробу, всеобъемлющую святость первородного материнства и ей, молча смотревшей на него спокойным взглядом умных, понимающих глаз, излил первый раз в жизни всю душу. Рассказал даже о Лизе.
— Матушка твоя незабвенная, нежно любимая мною Анюта, призывала меня к своему смертному одру и во всем исповедалась. Грех ей не в грех — она не виновата ни в чем. И ты ее не суди. Ты суди того, кто всю жизнь ее изломал.
Алексей, такой молчаливый всегда, вдруг почувствовал необоримую тягу, необходимость признаться, что давно уже он всю свою ненависть перенес на властьдержавных особ, на похитителей трона, на извергов и тиранов народа. Вот почему заветной мечтой его стало: железное действо. Вот почему он примкнул к Тайному обществу.
Он пересказал бабке своей даже темы сложных философских вопросов, бесед, споров и разногласий. Рассказал о сущности и значении сочинения Пестеля. О поручении, ради которого сейчас доставляется он фельдъегерем в деревню Кирнасовку.
— Однако я приложу все силы, чтобы запутать следы и уверить в сожжении всех ценных бумаг.
— Воистину. Узнаю нашу кровь. Так и Захар Григорьевич мой поступил бы. А чуешь ли ты, какая кара тебя за то ожидает?
Он ответил, что ко всему приготовился.
Анна Родионовна долго молчала. Велела Алеше снять нагар с фитилей чадивших лампадок. В спальне стало немного светлей. Она вздохнула и опять заговорила.
— Вот, выходит, я все же дурою оказалась. Не все я постигла. Не все твои мысли высокие сумела усвоить и уразуметь. Старость, наверное. А что поняла, то не приняла. Умом не приняла, но сердцем прочуяла одну божию истину: все-то вы, бунтовщики, за великую правду восстали. Глупы вы только, все сосунки: не так надо было вам свои дела проворачивать. Нешто фельдъегерь послушался бы меня, коли мужики мои его вилами не пристращали бы? Но об этом другой разок поговорим. Теперь надо пути изыскать, как-то нам тебя вызволять из беды, а попутно и Санечку. Иди сейчас спать. Утро вечера мудренее. Коли за ночь мы ничего не придумаем, заезжай ко мне вторично по обратной дороге. Я мозговитая. Авось какую мыслишку рожу. А теперь спать иди. Будь здоров. Бог тебя сохранит.
Поздно ночью Мантейфель, поняв, что разговаривать о делах со старой каргой не так уж и просто, стал убеждать Алексея воздействовать на нее, чтобы она написала в Петербург деловое письмо: его батюшка Гертгард Андреас Иоган Астафьевич Мантейфель давно уже начал хлопоты о присвоении роду достоинства графов, и это желательно было бы подтолкнуть. Она ведь Самойлову графский титул в два счета в свое время спроворила.