Утром, перед прощаньем, Анна Родионовна на это ответила, что письмо написать ей тяжелее, чем два ведра на коромысле с больными ногами поднять на третий этаж; пусть поэтому сам фельдъегерь напишет, что надо, и ежели ей угодит, то на обратном пути, когда заедут в усадьбу ее, так она прошение своею рукою скрепит. На этом и порешили.
Получив у каретника роскошную колымагу, отправились в Тульчин, чтобы оттуда перебраться в Кирнасовку.
Ночь. Падает снег, клейкий, противный. Скользкие хлопья прилипают к плечам, к рукавам — как плевки. Вспомнилось, как Голицын трактовал оплеванье Христа... и парашу, — на душе стало гадливо. Так ныне пытаются оплевать наше движение.
На земле — хлюпкое, вязкое месиво. Трудно идти. Ноги увязают по щиколотку и не держатся твердо, а расползаются неожиданно в стороны. Ниже, под рыхлою грязью; — снег обледенелый, а под ним — трава на корню и мерзлота.
Землю копают несколько понятых. До чего тяжело этим людям работать!.. Всего три фонаря. Лопаты — плохая подмога. Если бы не кандалы, опять надетые Мантейфелем по дороге, так сам схватил бы какой-нибудь заступ и начал расшвыривать землю — направо, налево, налево, направо, эх, любо-дорого — и согрелся бы кстати. Копай не копай, ничего тут не выроешь. Алексеем было указано место, близкое к загогулинке и литеру Е, помеченному в заикинском чертеже. Но он знал наверняка, что до Русской Правды здесь далеко, она на другом склоне канавы. Вот сейчас уже вторую яму стали копать — вглубь на два, два с половиной аршина — значительно глубже, чем подлинная глубина. Но эдак вернее: больше времени на работу уйдет, Мантейфелю надоест, он уедет, и цель тогда будет достигнута. Жаль только напрасных усилий работных людей.
Вон он, фельдъегерь, как зверь, маячит, блуждая взад и вперед, — тоже замерз. А дальше — сквозь белесые поточины цепкого снега коренастый, кряжистый истукан, — это неподвижно застыл брацлавский исправник Поповский. Тоже продрог. Он поставил людей и теперь задержан свидетелем для скрепления протокола. Жаль, жаль работных! С лицами, мокрыми от талого снега, мокрыми от испарины, в дырявых опорках... Изнемогают.
Стало светать; в серо-сизых потемках чуть начал прорезываться четкий прямой силуэт поставленного на месте убийства равнодушного ко всему в мире креста.
Вторую яму дорыли. Конечно, не нашли ничего — никаких следов захороненного свертка. Флигель-адъютант, бледный от ярости, подошел к Алексею и потребовал объяснения. Тот спокойно ответил, что он ведь еще в Петербурге показывал: уничтожена Русская Правда... Вероятно, позднее кто-нибудь ее откопал и, по приказу Юшневского, как упоминается многими, сжег.
— Далее ройте!.. Говорите, вы, арестант, где надо копать — вперед или назад. Ну, говорите!
— Попробуем, пожалуй, вперед.
Люди вконец изнурились. Пользы не было от подобной работы. Поповский сказал, что толковее их заменить. Поплелись обратно в село. Поели, выпили горячего сбитня. Фельдъегерь не разговаривал с Алексеем, даже не смотрел на него. Он уже заподозрил подвох.
Потом опять проходили мимо распятия. Снова рубили землю и рыли. В душе Алексея нарастало злорадное чувство: поиски все далее уводили от заветного места.
Весь день копали работные без перерывов. Сумерки опять наступили. Снег прекратился. Ночь принесла похолодание, но это не остановило Мантейфеля: он решил и в потемках поиски продолжать. Две смены были измучены. Фельдъегерь сам с ног валился.
В четвертом часу произошла неожиданность. Прибыл из Петербурга новый фельдъегерь — Слепцов, адъютант генерал-лейтенанта Чернышева, штаб-ротмистр Гусарского полка. Держал себя грубо, нахально даже с Мантейфелем. Он привез еще одного арестанта — Николая Заикина. Видимо, Чернышев каким-то чутьем собаки-ищейки предусмотрел провал первого — мантейфельского — отряда добывчиков: «Плещеев 1‑й?.. он ведь ненадежный!..»
Алексей насторожился: уж не сдался ли и не пошел на попятный теперь еще один из Бобрищевых-Пушкиных? Сам-то Заикин не страшен — он место знает лишь по рассказам.
Разговаривать с ним Слепцов не дозволил. Двух заключенных порознь держали: один вдали от другого. Да и о чем разговаривать?.. Николай Заикин производил самое жалкое впечатление: с блуждающим, рассеянным взглядом, с красными пятнами на бледных, похудевших и каких-то бугроватых щеках, небритый, грязный, опустившийся. Был он, видимо, не в себе.
Но Алексей сразу заметил: Заикин и верно не слишком знаком с указанным местоположением. Долгое время исходив взад и вперед по ведущей к лесу боковой дороге, едва-едва нашел он канаву заветную. Прошел около двухсот шагов вверх по этой канаве и, остановившись против первой борозды, к ней прилежавшей, показал то место, где будто, со слов Бобрищева-Пушкина, зарыта Русская Правда. Однако, как он говорил, это ночью тогда происходило, и сейчас нельзя быть уверенным в направлении. Поэтому-то Заикин попросил раскопать огромную яму: две сажени в длину и два аршина в ширину, то есть всю канаву супротив борозды.