Когда яма свежей партией людей была наконец вырыта и в ней ничего не оказалось, Николай Заикин показал другое место, на триста шагов выше — против второй борозды. У Алексея замерло сердце: место указано верно. Но все-таки остается надежда — может выручить небольшая ошибка: ведь бумаги были зарыты в канаве не на самом дне ее, не внизу, а чуточку выше — под «берегом», то есть под верхнею кромкою рва.
Слава богу, ничего не нашлось. Когда рассвело, Заикин просил рыть ямы по обеим сторонам дороги, ведущей в лес. И тогда Алексей внутренне торжествовал: поиски далее и далее уводили от заветного места.
Всё вокруг было перекорежено. Комья и глыбы земли грязными грудами валялись по сторонам; меж ними лишь с трудом можно было пробраться. Алексей видел, как удручен — чуть не плакал — Заикин, каким зверем смотрел на него гусарский фельдъегерь Слепцов. Наконец он подошел к Николаю Заикину и яростно стал ему выговаривать. Заикин робко ему отвечал, быстро и растерянно лепеча какие-то рваные фразы. Судорожно дергались белые губы. Стоявший поодаль Мантейфель явно злорадствовал; не только он сам, но также соревнователь его, бывалый адъютант самого Чернышева-ищейки Слепцов потерпел позорное фиаско.
Алексей услышал, как Заикин громко и горячо начал оправдываться: ведь о месте ему рассказал некогда старший из братьев Бобрищевых-Пушкиных, при закапывании державшийся в стороне! Но вот Павел, младший из них, в заботе о том, чтобы Русская Правда не сгинула в яме, а дошла до потомства, гуляя как-то вечером по этим местам, рассказал о захоронении документов, семнадцатилетнему брату Заикина Феденьке, подпрапорщику Пермского пехотного полка, с которым втроем они проживали у мельника тут же, в Кирнасовке. Да, наверное, Феденька и сейчас там же продолжает квартировать. Если бы Николаю Заикину увидеться с братом, то можно было бы его уговорить: пусть покажет верное место.
Посовещавшись с Мантейфелем, Слепцов явно уже растерявшийся, все-таки в свидании с младшим братом Феденькой Николаю Заикину отказал. Но предложил отнести Феденьке записку Заикина, посланную ему будто бы из Петербурга. На том порешили. Пошли в избу, где жил исправник Поповский, расположились в разных, обособленных половинах. Согрели самовар.
Немного погодя Слепцов вошел к Мантейфелю и уже по-приятельски прочитал записку, посылаемую Николаем Заикиным младшему брату:
Я знаю верно, что Павел тебе показал место, где он зарыл бумаги... ...Тотчас по получении сей записки от Слепцова покажи ему сие место. Как ты невинен, то тебе бояться и нечего, ибо ты будешь иметь дело с человеком благородными и моим приятелем. ...Прощай, будь здоров и от боязни не упорствуй, ...а меня спасешь. Любящий тебя брат твой
Николай Заикин.
Мантейфель одобрил письмо, и гусар отправился в мельников дом, к Феденьке, брату Заикина. Очень скоро вернулся, расстроенный и сердитый. Феденька отпирается. Говорит: знать не знаю, ведать не ведаю. Притом болен сейчас, трясет его лихорадка.
— Он не болен, а просто от страха дрожит, — догадался Мантейфель. — Еще одно письмо надо писать.
Вторая записка была категоричней:
Прошу тебя, ради бога не упорствуй. Ибо иначе я погибну. Чорт знает из чего, из глупостей, от ветрености и молодости. ...Помни, что упорство твое погубит меня и Пушкиных, ибо я должен буду показать на них. — Прошу еще раз, не бойся и покажи.
На этот раз к мальчику отправился Мантейфель. Неизвестно, какие он нашел аргументы, но через час вернулся вдвоем с худеньким, трепещущим Феденькой, в самом деле больным. Он шатался.
Не желая оставлять Плещеева в избе исправника одного, Мантейфель приказал ему следовать позади. Алексей обессилел: третья ночь без сна предстоит.
Смеркалось. Непросветное, пепельно-серое небо было затянуто нудными тучами. Деревья протягивали в отчаянье свои беспомощные, безлистые, мокрые ветви, как руки, к далекой, невидимой, запрятавшейся в облаках синеве. Жалкая процессия нахохлившихся, измученных людей медленно продвигалась вперед смутными серыми силуэтами — один вслед за другим.