Феденька, шатаясь, поскальзываясь ежеминутно на липкой слякоти, привел спутников на прежнее место и, ни слова не сказав, дрожащей, бледной, тонкой рукой указал на гряду: здесь... здесь — откликнулось в тайниках души Алексея, и холодная струя воды пролилась ему за ворот. Иль это так, всего лишь только пригрезилось?.. Ведь нету дождя, нету воды.
«Здесь».
В сущности, борьба за Русскую Правду окончилась.
Померещилось, что в горло вонзился острый осколок нестерпимо режущей бритвы и Алексей сейчас захлебнется от крови... Широко, омертвело простирал объятия обледеневший крест на дороге.
Русскую Правду вырыли скоро. Знакомый сверток в черной клеенке появился на свет. Слепцов жадно схватил его и тотчас прикрыл полою шинели. Затем сунул наспех работным первопопавшуюся ассигнацию — ради радостного завершения поисков. И вдруг где-то сбоку и чуть позади в сгущавшихся сумерках послышался непонятный, дикий, душу надрывающий нечеловеческий визг. Только сыч так плачет и ноет, клекочет с надрывом, с озорным, язвительным смехом. Это бился в корчах и спазмах Федя Заикин, поддерживаемый под руки одним из работных. Сначала кричал он моляще и жалобно, как ребенок, потом закатился, точно его щекотали, и, захлебнувшись слюной, огласил весь пустырь звериным воплем отчаяния. Слепцов к нему подошел, вглядываясь с ужасом в перекошенное лицо. А Феденька внезапно бросился на него и стал вырывать из-под полы заветный сверток в клеенке. Адъютант отбивался, как только мог, но Федя Заикин обрел вдруг звериную силу, охватил офицера цепкими руками поперек живота, продолжая выть и визжать, кусая его руки, шинель, мелко и упрямо топоча ногами. Все онемели, растерявшись от ужаса. Мантейфель сообразил — бросился, как кошка, вперед и ловко вбил в рот Феденьки свой скомканный кляпом платок. Крик прекратился. Штыками и шомполами освободили Слепцова от железных объятий Феди Заикина.
Возвращались к избе опять один вслед за другим.
Слепцов достал из-под полы обретенную ценность, обтер клеенку от сырости, сам очистил землю и грязь, обсушил и, не расшивая, завязал бичевою.
— Стоп! — остановил его Мантейфель и вынул из записной книжки кусочек клеенки, тот самый, который был отрезан при закапывании заветных бумаг: вместе с бумажником его отобрали после ареста в комендатуре на Главной гауптвахте. «Словно траурный креп...» — подумалось Алексею.
— Улика!.. Обрезок клеенки — вещественное доказательство! — И флигель-адъютант потребовал все сие занести в протокол.
«Ну и пусть!.. Одной уликою больше... или меньше... Теперь все равно: Русская Правда погибла...»
Приложив на пачку сургучную печать, Слепцов предложил исправнику поставить рядом другую печать и написать свидетельское показание. Мантейфель тем временем сочинил новый приказ — о взятии подпрапорщика Заикина Федора Федоровича как участника заговора под арест. «В Комитет, там разберутся»...
Стали готовиться к немедленному возвращению в Петербург.
Мантейфель ехал злой, сознавая свое поражение — порученный ему преступник Плещеев 1‑й ничего не показал. Не то было недавно при возвращении с доносчиком, капитаном Майборода. Теперь, увы, на награждение рассчитывать нечего. Стоит ли в Чечерск заезжать?.. Однако все-таки — обещание старой графини...
В усадьбе возок был встречен с почетом, гостей ожидали лучшие комнаты, баня, ванная, щедрое угощение. Однако Анна Родионовна тяжело заболела. Не приняла ни вечером, ни утром никого — даже внука. У дверей на ее половине день и ночь дежурили стражники.
Не мог же предполагать Алексей, а тем более флигель-адъютант Мантейфель, что графиня Анна Родионовна Чернышева в это самое время в своем древнем драном дормезе подъезжала к заставе Санктпетербурга.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Графиня Анна Родионовна впервые пожалела, что в минуты досады распродала в Петербурге все свои когда-то пышные дворцы и дома. Теперь ей было негде и голову приклонить.
Проезжая мимо дома Катерины Федоровны Муравьевой, вдруг остановила дормез и послала доложить. Была принята хозяйкой с великою радостью, сразу расположилась в пяти просторных комнатах на первом этаже и тогда немедля послала за своим «цыганенком».
Екатерина Федоровна излила давней приятельнице всю душу свою, все горе свое. Ее глаза стали плохи от пролитых слез. Анна Родионовна воздержалась от пустых утешений, и за это Муравьева была ей признательна: надоели пышные слова да обещания. Кругом столько арестов изо дня в день! Волна не спадает. Вся перебудораженная, поторопилась прочесть письмецо Никиты для Александрин, только что принесенное «дядей Фомой». Вот оно: