Обе створки дверей Итальянской залы вдруг сразу — вихревым движением — распахнулись, и стремительно вышел чем-то сильно разгневанный Николай. Все встали. Он чуть было не налетел на кресло графини, но сумел удержаться, с удивлением на нее посмотрел, сообразил, поклонился, подошел даже к ручке, облобызал ее по положенному этикету и сказал, что крайне жалеет... так занят... дела неотложные...
— Ничего, я все-таки тебя, государь-император, дождусь...
Он развел руками вместо ответа и мгновенно ушел в передние апартаменты дворца. Спустя некоторое время вернулся, обошел с осторожностью, с полупоклоном кресло старухи и снова исчез за дверями.
Многие посетители начали уже расходиться, но графиня продолжала сидеть. В щель полуоткрывшейся двери Левашов вызвал в Итальянскую залу флигель-адъютантов. Те вздрогнули, встрепенулись и, явно взволнованные, вошли. Чуть погодя вернулись, сопровождая узника в арестантской хламиде, с тяжелым лицом, сурового, злого. Глаза были заплаканы, но горели непримиримым огнем. Это Каховский.
Александр Алексеевич с ним не был знаком, знал его только по виду. Их взгляды встретились, и Плещеев ему поклонился. Он знал, что об этом будет доложено кому следует. Каховский с горькой усмешкой ответил и продолжал путь в сопровождении вооруженного конвоя.
— Кто такой? — спросила старуха.
— Русский Брут, как его называют. Одержим навязчивой идеей цареубийства. Нанес на площади смертельный удар Милорадовичу, также полковнику Стюлеру. Ранил кинжалом свитского офицера.
— А быть может, они и стоили того?
— Милорадович, пожалуй, не стоил. А те, конечно, сами того заслужили.
— Ишь, какой ты кровожадный!
Вдова Коновницына громко вздохнула — вздох граничил со стоном, — с трудом поднялась и ушла.
В Итальянскую без доклада прошел с охапкою папок сутулый, в длиннополом сюртуке человек самого невзрачного вида. Лицо землистого цвета, очень усталое. Глаза воспаленные, красные.
— Эх, раз Сперанский вошел, значит, надолго, — послышался сзади досадливый голос.
Однако Сперанский пробыл у Николая не более получаса. Двери открылись. Не глядя по сторонам, такой же размеренной, усталой походкой Сперанский направился к выходу с новой кипой бумаг. «Попович!..» — шепнул не без яда Плещеев.
Анна Родионовна, видимо вспомнив о документах, раскрыла свой желтый портфель, вынула конверт с пятью печатями сургуча и взяла его в руки. А портфель отдала: тяжелый, колени ей отдавил.
Опять Николай появлялся, опять обращался к графине, почтительно убеждая не дожидаться его — настолько он занят, что сегодня не сможет ей уделить для беседы ни единого часа, даже, пожалуй, минуты.
— Ничего... Я потерплю. Ведь когда-нибудь дела-то твои нонче закончатся. Спать-то тебе рано ли, поздно ли придется пойти. Вот тогда и поговорим на сон грядущий. Я тоже по делу. Сурьо-озному! Зря из Чечерска не прискакала бы. Смотри, откажешься принять — ахти как пожалеешь.
Император был недоволен, но ничего не сказал.
Чуть погодя старуха попросила чуточку повернуть ее кресло так, чтобы не видеть ей картины «Святой Себастьян». Что-то страшно стало все время смотреть на нее.
Смеркалось: зимние дни в Петербурге короткие. Были зажжены свечи в жирандолях и канделябрах. А чуть погодя Плещеев увидел, что Анна Родионовна дремлет. Конверт все так же держала в руке. Из опасения, что он упадет, Плещеев хотел его вынуть из рук. Но пакет был так крепко зажат в старушечьих пальцах, что не поддался, а когда он его потянул, графиня проснулась и с сердцем ударила его по руке.
— Чего хватаешь?.. Не сметь!.. Ни-ни... Я вовсе не сплю. А пакета тебе не отдам. Даже ежели и засну. Да ты не опасайся. Я, пожалуй, и вправду еще чуточку похраплю. — И в самом деле, скоро она захрапела и спала не менее часа.
Плещеев почувствовал, что смертельно устал: проклятое золото на проклятом мундире! тяжесть какая! Воротник начал шею нестерпимо давить. Расстегнуть его — не положено. А ведь время к полуночи приближается.
Тут сзади послышался громкий звон кандалов, дерзко ворвавшийся в благопристойную атмосферу дворца. Под конвоем четырех вооруженных жандармов лихо вошел статный полковник-гусар в блестящем мундире и с аксельбантами. Боже всесильный! Да ведь это — Мишенька Лунин!.. До сих пор его имя при перечислении арестованных в Петербурге не называлось; говорили, будто в Варшаве великий князь Константин заупрямился, не хотел подчиниться распоряжению венценосного братца и арестовывать своего адъютанта. Вот поэтому, видимо, так поздно его привезли.