Лунин шел уверенно, как будто на нем и не было тяжелых цепей. Плещеев кинулся ему наперерез. Мишель посмотрел с удивлением на золото камергера, узнал-таки, и два старых товарища, пренебрегая всем окружающим, бросились друг другу в объятия. Конвойные заволновались.
— Мишель... Почему ты в цепях?..
— Государь-император сызмальства проявлял страстную приверженность к музыке, вот и привязал мне эти куранты.
Подошел флигель-адъютант, вежливо попросил Лунина немедля пройти в Итальянскую залу.
— Я тебя буду здесь ожидать! — крикнул вдогонку Плещеев. Увидел неодобрительные и перепуганные лица тех; кто еще оставался в приемной. Анна Родионовна потребовала у «цыганенка» отчета: «Кто таков?» Он вкратце ей объяснил. Она проснулась тогда окончательно.
Из кабинета не долетало ни единого звука: двери были добротные. «Что-то там происходит сейчас?..» После встречи с Мишелем вся усталость пропала. Спустя некоторое время послышались гневные выкрики императора — он орал в приступе неукротимого бешенства, и ему отвечал такой же буйный, неукротимый голос Мишеля. О-о, этот не любит спуску давать! Вдруг в кабинете что-то упало, разбилось, флигель-адъютанты стремглав бросились в Итальянскую залу и вскоре затем появились — вместе с Луниным, повеселевшим, ликующим.
— Музыки кандалов для августейшего недостаточно, — хохотал он. — Ты слышал, Александр, звон зеркала, разбитого им? Не правда ли, он не менее мелодичен?
Флигель-адъютанты теперь уже самым решительным образом, даже с грубостью, прекратили разговор и передали Лунина команде жандармов.
— Прощай, Александр. Теперь — на всю жизнь! — успел еще крикнуть Мишель. — Ведь нам с тобой музицировать вместе никогда уже не придется. Марсельезы не забывай.
Звон цепей продолжал еще разноситься по анфиладе дворца.
Анна Родионовна сидела понурая, упрямо уткнув подбородок в кружевное жабо. Лицо ее почернело. Теперь в приемной оставались только флигель-адъютанты, графиня с тремя прислужницами и Александр Алексеевич. Играли куранты на соборе Петропавловской крепости. Им отвечали стенные часы Эрмитажа. Шел двенадцатый час.
Вышел наконец Левашов со связкой бумаг, увидел графиню, вернулся. Вслед за тем снова вышел и пригласил Анну Родионовну в кабинет. Гренадерши ее отвезли и сразу вышли обратно. Двери закрылись.
Затем Левашов покинул кабинет императора. Значит, графиня осталась наедине с Николаем.
Плещеев, сверх меры взволнованный, бродил по приемной. Искоса посмотрел на графининых гренадерш. Все три боязливо жались в углу, дрожа всем телом от страха, не осмеливаясь, конечно, присесть. А ведь они провели весь день на ногах. До чего же, вероятно, устали! Флигель-адъютанты — и те еле держались.
Разговор затянулся. Било полночь. Двенадцать ударов. Наконец вышел царь. Дал знак прислужницам, чтобы шли за старухой, отпустил адъютантов... Лицо было непроницаемое, каменное. Сам тяжело направился к выходу. Теперь до утра он сюда уже не придет. Но утром...
Анну Родионовну вывезли. Она хитро подмигнула Плещееву.
— Ну-с, во-от-с, — начала графиня дома, у Муравьевых, когда осталась наконец с «цыганенком» наедине. Откуда у нее только силы хватало? — Ну, слушай внимательно, как я императора вокруг пальца своего обвела. Значит, перво-наперво, я напомнила, что Александра Первого, старшего брата его, я крестила. А его, Николая, крестить и не вздумала бы, ибо уж тогда поняла, что из Никса, младенца, получится не человек, а тиран.
Николай хотел рассердиться, но улыбнулся и галантно сказал, что, дескать... но я перебила его. «Конечно, тиран, говорю, раз даже ближайшего родственника своего держишь в своей Петропавловке». — «Родственника?.. Что еще за родич такой?..» — раскрыл он лупоглазые глазища свои. «У твоего узника Алексея Плещеева был брат, рожденный от Павла». — «У Плещеева-первого?.. Этого изверга?» — «Он не изверг, а мститель» И тогда я ему подробно онёры все отписала.
Александр Алексеевич не мог прийти в себя при рассказе графини. Перед глазами все качалось и плыло.
— Никс, перво-наперво, верить мне не хотел. Возмутился. Уж как! Фыр-пыр, фыр-пыр. «Где, говорит, доказательства?..» — «Спроси у Растопчина». — «Он при смерти». — «Знаю, из Парижа удушье и астму привез, а геморроем раньше страдал, всю свою жизнь. Да он ради злословия лишнего все болячки свои перетерпит». — «На днях его хватил паралич, языком не владеет. Уже исповедался». — «Ну, Кутайсова, гардеробмейстера, вызови из Москвы». — «Бывшего брадобрея?.. На порог к себе не пущу негодяя». — «Князя Александра Голицына». — «Анекдотчик. Анафема». — «Жеребцову». — «Старая сплетница. Можно ль ей верить?.. » — «Ну, неверный Фома, верь тогда батюшке своему, самому Павлу Петровичу». И подаю ему свой конверт, завещанный мне покойной Анютой.