— Клевета!.. А веселье?.. — И в доказательство поэт тут же, в одну минуту, сочинил строфу:
И, пока Плещеев подбирал музыку к первой строфе, Жуковский написал еще вторую строфу — для хора:
Не успели просыхать чернила на бумаге, как рождались строфа за строфой. И вместе с ними возникала жизнерадостная, звонкая музыка, игристая, бесшабашная, как юность русского офицера. Ее с задоринкою будут петь на привалах, на бивуаках, в промежутках меж горячими, кровавыми схватками удалые уланы, гусары, драгуны...
И хор, громыхая, подхватит запевку во славу жизни и доблести:
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Проснулся Александр Алексеевич на рассвете — из-за смутной тревоги... Откуда она? почему?.. Ну конечно, сегодня на войну уезжает Жуковский...
Верхом, что ли, проехаться?..
Оделся. Все еще спали.
Когда конюхи открыли ему двери конюшни, Ветер заржал. Тревожно заржал. Плещеев вошел в его стойло, и он вторично заржал, но уже заливисто, торжествующе. Вся лоснящаяся, атласная, тонкая кожа нервно дрожала.
Александр Алексеевич решил сам его оседлать, и как только наложил потник на гибкую спину, Ветер принялся танцевать. Как он танцевал!..
— Ветер, довольно!.. Ветер, ну, перестань, ну, спокойно, спокойно! Ты не даешь мне подпругу поймать.
Конь понял. Он даже поджал живот, чтобы хозяин мог крепче стянуть обносные ремни.
Плещеев вывел его из конюшни, и когда легко и свободно, по-юношески, он взлетел в скрипящее кожей седло, Ветер мгновенно сам помолодел, прямо-таки окрылился. Шумно фыркнув в обе ноздри, играя ушами, чуткими, как у лани, ожидал только посыла: согласен опять броситься в воду за ним, — да что там вода! — в огонь — так в огонь!.. в пропасть — так в пропасть!
Проехали село, через Нугрь — по плотине. Углубились в чащу Брянских лесов. Опустивши поводья, Плещеев отдался воле коня — пусть сам себе облюбует дорогу.
И так долго блуждали они по любимым с детства местам...
...Александр поехал обратно.
В парке взад и вперед Жуковский шагал, — все готово к отъезду, вещи погружены, нету только Плещеева.
Плещеев издали увидел его. И таким он показался родным и любимым! Спешился. Ветер тоже потянулся к Жуковскому, и когда поэт огладил его и чуточку пощекотал между ноздрями, конь в знак дружбы прижал вздрагивающие остроконечные уши. Конюх увел его на проваживанье.
Домашние собрались около экипажа. Из Мурина привели молодого коня для Жуковского. Это был гнедой темно-рыжий жеребчик с ярко-черной подводкой глаз и ноздрей и на лбу с отметиной звездочкою.
— Диомед по кличке, — отрекомендовал его коновод, юноша с голубыми глазами. — Багдадский араб. От коней Ахуадж происходит, от породы самого царя Соломона! — И конфузливо засмеялся.
— Гм... Диомед... — раздумчиво повторил Жуковский, глядя на лошадь. Лоснящаяся шерсть на породистом, узком заду играла бликами, отражавшими солнце; золотисто-черный хвост и такая же пушистая грива словно пронизались светом. — Диомид, сын Ареса-Марса, бога войны, был царем древних фракийцев... И кормил четверку своих лошадей человеческим мясом... Ох, я опасаюсь таких! Смотри, Александр, как он смотрит на нас!.. Дикость!
И лишь только Жуковский подошел к скакуну, тот норовисто дернул головой, захрапел и шарахнулся. Узкие, как щели, ноздри раздулись запальчиво, превратились в огромные, огнедышащие. Горячие, черные по углам, выпуклые глаза покраснели.
— Ах, красота-то какая! — восхищенно воскликнул Плещеев.
— Ну, уж не-ет... Я просто трушу такого!.. Ты мне черта, милый негр, подобрал?! Кстати сказать, царь Диомед был брошен Гераклом на съедение его кобылицам. Но я даже сесть на него не осмелюсь.
— Ты это серьезно? — спросил озадаченный Александр Алексеевич. — А ведь я тебе лучшего жеребца отдаю.
— Милая черная рожа, мне же с тобой никогда не сравниться. Я робею и трепещу при одном только взгляде на твоего Диомеда. Можно представить, в какого шайтана он превратится в первом бою! Ты мне лучше уж подбери лошадку по характеру, добренькую. Что-нибудь вроде Ветра.
Решение созрело молниеносно.
— А знаешь, мой друг. Я люблю тебя. И по любви я тебе Ветра отдам. Но только на время! На время кампании! — Жуковский ахнул от неожиданности. — Мне в юности Ветра Карамзин подарил. И я скакуна назвал Пегасом Карамзина, то есть конем его вдохновения. А кто же еще из поэтов в России достоин называться наследником Николая Михайловича?.. Наследником его вдохновения? Так пусть его Пегас сопровождает тебя в трудном и тяжелом походе. Он станет первым другом тебе и будет напоминать о Черни́, о Плещееве. О Карамзине. Но только смотри, береги его! Береги, как себя самого...