Плещеев словно издали слышал голос старухи и никак не мог понять: чей это голос — ее или, может быть, его самого? Путались мысли.
— Он печати все рассмотрел, вскрыл, прочел, позеленел. А в письме сентиментальный деспот курносый заботы о сыне своем Алексее излил, чувствительность этакую кисло-сладкую.
«Подделка!» — бросает небрежно и эдак, играючи письмецом, задел его за фитиль в канделябре, будто нечаянно, — листок вспыхнул, и Никс, негодяй, дал ему догореть.
«А ты, такой-сякой, говорю. Нечего сказать, благородно ты поступил. Уж эдакого я от тебя, признаться, не ожидала... Да только я не такая уж ворона простоволосая, как ты, видно, меня принимаешь. Не, графини Анны Родионовны Чернышевой на кобыле кривой не объедешь. Есть у меня еще три письма. Похлеще, чем это. Да только ты их не получишь — чего доброго опять сожгешь. С тебя это станет. Морали-то в тебе нет ни на грош. Да, окромя того, говорю, нонича они не у меня».
«У кого же?..»
«Ага, признаешь-таки, что брат Плещеева-первого — сын Павла Петровича?! Убедила тебя?..»
«Где письма?»
«Далеко. Ух, как далеко! Голыми руками тебе не достать. За горами, за долами да за синими морями. Светлейший князь Безбородко, безнадежно влюбленный в Анюту мою ненаглядную, уговорил ее переправить письма Павла Петровича в Лондон, к дружку своему, графу Семену Романовичу Воронцову, российскому послу, чрезвычайному и полномочному. Тот положил в государственный несгораемый шкаф эти письма с сопроводительным завещанием, весьма заковыристым. Ежели с семьею Плещеевых в России что-либо стрясется, ежели пострадают они от правительства, то немедля письма сии из секретного шкафа извлечь и в Англии обнародовать». Как я это сказала, так Никс из зеленого сделался фиолетовым. Уж больно Никс боится заграничных скандалов. Хватит срама всемирного из-за пушек четырнадцатого декабря. А душеприказчицей Безбородко и Семен Воронцов объявили меня. После смерти моей — либо ты, цыганок, меня должен сменить, либо, коли участь злая тебя тоже постигнет, то другие всякие лица, кого укажет семейство Плещеевых. Распоряжаться сим кладом может только твой Алексей, покеда он жив и не упрятан в тюрьму, и я, душеприказчица, — полновластная хозяйка тех писем. Замысловато придумано, а? Дипломатия?..
— Фантазия!.. Наваждение!..
— Ну-у, Безбородко да Семен Воронцов знали, что делали. И выходит, придется Никсу теперь Алексея и Сашеньку из тюрьмы выпущать, все дело замять и похерить. Ведь Никс боится стыда и позора в Европе не менее, чем революции всероссийской: «Что-де скажет Европа?»
— Уму непостижимо! Химеры! Так на чем же вы порешили?
— Вот на чем. Нотариусы в Англии затейливые и мудреные. Их не подкупишь, не обойдешь. Алексей напишет туды письмецо. Его положено скрепить четырьмя подписями четырех аккредитованных лиц, лиц неприкосновенных, с рукоприкладством печатей. С дипломатической почтой мистера Странгфорда, посла аглинского в Петербурге, покатит, поскачет и поплывет оно через Ламанш и по Темзе в место, куда ему надлежит. И в ответ на сей документ нотариусами будут высланы письма Павла Петровича такожде в оболочке, клейменной тысячами печатями из сургуча разного цвета. Сей сорочке казенной надлежит быть вверенной в личные руки самого Алексея Александрова сына, Плещеева. Ну, а он — в ответ на милосердный акт всемилостивейшего монаршьего оправдания — передает их уже в высочайшие рученьки.
Перед глазами Плещеева свечи вспыхивали ослепляющим отражением в стеклах окон. Окна вращались, подобно крыльям ветряной мельницы. А потом заполыхали пожаром.
Старуха, окончив рассказ, сразу обмякла. В кресле сидело беспомощное существо, еле ворочающее языком. Плещеев призвал ее гренадерш, которые ее уложили в постель. Анна Родионовна просто спала. Когда ее покрыли пуховым одеялом, она что-то длинно сказала во сне по-французски, но скоро уснула.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
После приезда из Кирнасовки Алексей был ввергнут в прежний каземат, словно нарочно ожидавший его возвращения. Опять тот же мрак, затхлый воздух, крысы, клопы и мокрицы. Он приготовился к новым карательным мерам, лишь только рапорт Мантейфеля и Слепцова дойдет до высочайших глаз... Его упрямство с выдачей Русской Правды и документов усугубляло прежние преступления.
Однажды ночью его разбудили. Повели неожиданно в офицерскую баню. Там сняли с него кандалы и двое парильщиков привели в порядок его изможденное тело. Фельдшер пришел, заботливо перевязал руку, смазал натруженные цепями мозоли смягчающим чем-то. А потом его облачили... в его же мундир, подчищенный, подштопанный, подутюженный. Что это значит?.. Уж не готовят ли его к высшей мере?