Не надевая на голову колпака, привели в другую тюрьму, в другой каземат. В нем оказалось, как у Никиты, большое венецианское окно, выходящее на Петропавловский плац, стол, два стула, шкаф, даже бюро. Было похоже на обжитую комнату в офицерских казармах. Завтрак подали сытный, добротный. Табак лежал на столе. Нет, не иначе как перед смертной казнью...
Попытался постучать в стенку соседнего каземата. Кто-то ответил... Спасибо Гагарину — научил азбуке перестукиваний. Он вскоре понял: в соседней камере — не кто иной, как добрый друг Бестужев-Рюмин! Состояние его духа было тяжелое, даже отчаянное. Он не ждал ничего хорошего впереди, — наоборот, одно только мрачное и безысходное. Алексей попытался подбодрить его. Спросил о брате своем, Александре. Бестужев-Рюмин не знал, но обещал у соседей осведомиться. И начались, посыпались, как горох, четкие ритмы легоньких ударчиков в стены — ложками, костяшками пальцев, карандашами — меж камер и казематов и арестантских — по всей двухэтажной тюрьме.
Справа от Алексея оказался заточенным Ванечка Пущин. Жано. Этот был бодр. Тоже начались переговоры условными знаками. Все здание потрескивало — точно ночные жучки дерево точат, — стены бубнили, тараторили, сплетничали: среди узников находились и шутники.
К обеду Алексей узнал, что Саню видели во время восстания 14 декабря вместе с Пановым в строю лейб-гренадеров, врывающихся в Зимний дворец, чуть позднее — на площади. Где сейчас Плещеев 2‑й — никому не известно. Алексей горько вздохнул.
Стали выпускать Плещеева на прогулки по плацу у равелина. Видел он издали Мишу Бестужева, изобретателя азбуки стуков, видел Одоевского, — как их безобразила и унижала эта одежда! и как Алексею стыдно было за свой лейб-гвардейский мундир! Эх, если бы Федю Вадковского встретить! От свежего воздуха, от добротной еды силы постепенно к нему возвращались, но медленно, медленно. Он чувствовал слабость не-одо-ли-мую.
Дней через пять к нему приехал Мантейфель. Неузнаваемый. Как в прежнее время на великосветском балу. Просил снисхождения за вынужденную строгость в пути. Такова уж, изволите ли видеть, служба фельдъегеря. Зато — теперь!.. О, Алексею Александровичу покажут кирнасовский рапорт, и тогда он поймет, с каким расположением относится к нему Мантейфель, будущий граф. «Что значит все это?» — соображал Алексей.
Предложил ему «будущий граф» войти в приватную, щегольскую карету... Траурного капора не надел. Алексей мог видеть вокруг весь двор Петропавловской крепости. Ему показалось, что по ступеням у дверей Комендантского дома с трудом спускалась с черным кукулем на голове знакомая, сутулая фигура — уж не долговязый ли это Кюхельбекер, сопровождаемый вооруженным конвоем?..
На мосту наплывном и около Адмиралтейства, на площади перед дворцом — всюду патрули полицейских, жандармские посты, новые будки сторожевые. Петербург стал похожим на площадь огромной тюрьмы.
Во дворце Мантейфель, сопровождая по залам Плещеева 1‑го, болтал по-французски. Никто не мог бы сказать, что это ведут заключенного.
Из комнаты, ведущей в приемную императора, вышел кто-то очень высокий, худой, респектабельный, в черном фраке, с иностранным орденом, осыпанным бриллиантами. Огонь-Догановский!.. Алеша сделал вид, будто его не узнал.
Флигель-адъютанты пропустили Плещеева 1‑го на личную половину монарха на этот раз без задержки.
В интимном императорском кабинете, уютно обставленном, было приватное совещание: у стола сидели только Бенкендорф и Сперанский. Они поздоровались с Плещеевым 1‑м легкими поклонами головы. Николай, пытливо взглянув в лицо Алексея, сразу всех отпустил. Всех, кроме него одного.
— Садись! — незлобиво сказал, подошел не торопясь к окну и стал смотреть на Неву. Потом вернулся, сел за письменный стол. Выдержал паузу, глядя Алексею в глаза острым, проницательным взглядом.
— Ты и сегодня будешь молчать? — Алеша не отвечал. — Я знаю, в чем ты виновен, — и Николай стал выпаливать со сдержанной ненавистью, однако безукоризненно вежливо: — Ты — член Тайного общества. Замышлял на жизнь священной особы императора и всей царской фамилии. Хотел ввести республиканский строй. Приверженец крайних, отъявленных негодяев. Первые из оных — Пестель и Федор Вадковский, твой двоюродный брат. Родные твои — Захар Чернышев, Александр Вадковский, Никита Муравьев, Сергей Кривцов — тоже бунтовщики первого ранга. Ты совратил, соблазнив, своего младшего брата, корнета Плещеева-второго, вовлек его в заговор и оказался причиной ареста его. Дружил с Николаем Тургеневым, Пущиным, Пушкиным, Одоевским, Кюхельбекером, Луниным, приятелем вашего дома. Глава твоей семьи камергер Александр Алексеевич Плещеев, в юности был вольнодумцем, близким Пассеку, Кречетову, Каховскому-старшему, Ермолову и другим. Четырнадцатого декабря на площади Сената я видел отца твоего: он дерзко оскорбил героя Бакунина. А на днях — лобызал в Зимнем дворце злейшего врага престола — гусарского подполковника Лунина. В Тагине ты, Алексей, принимал участие в заговоре с замыслом завести вольную типографию. Вадковскому в Орле помог деньгами после ареста его, на глазах у фельдъегеря. Ездил в Тульчин и Кирнасовку закапывать Русскую Правду. — Николай мало-помалу повышал голос. — Ты в Прилесье помог с оружием в руках освобождению из-под ареста злоумышленников и бунтовщиков братьев Муравьевых-Апостолов, участвовал в возмущении Черниговского полка, сражаясь с войсками правительства, и в Ковалевке получил во время бунта позорную рану. И, наконец, тягчайшее твое преступление, — император стал говорить размеренно, веско, — когда... я дал... тебе возможность... загладить свои прегрешения... и помочь мне найти... клеветническое сочинение Пестеля Русская Правда... — Николай сделал паузу и перешел на шепот, — ты обманным образом запутал следы, преднамеренно указав фальшивое место. А знаешь, что значит Русская Правда?.. знаешь ли, что ты заслужил за свои гнусные деяния?.. знаешь?