— Оставим теорию. Я тебя вызвал не для спора со мною. Я хочу проявить милосердие.
— Милосердие?.. Где оно было, ваше величество, милосердие ваше, на площади четырнадцатого декабря?..
— Повторяю: оставим теорию. Ты будешь свободен. Восстановлен в правах. Ты доволен? Я твоего брата тоже прощу. Освобожу. Тебе... тебе надо будет лишь подписать... подписать один документ... — Алексей насторожился. — Не требую никаких отречений от твоих несбыточных революционных идей и намерений. Никаких доносов на злоумышленников. Незначительнейший документ. Просто-напросто юридическое распоряжение нотариусу Лондона о возвращении тебе бумаг Павла Первого. Этот полученный из Англии конверт ты передашь в мои руки.
Алексей сразу понял, что это значит. Он сел в удобное кресло.
— Не подпишу.
— Даже расплатившись за подобный отказ ценой своей жизни?
— Да. Даже расплатившись жизнью.
Николай долго молчал. Видимо, был озадачен. Длительное время не находил аргументов. Алексей продолжал не торопясь:
— Я знаю царей. Испанский король Фердинанд, изменивший статьям конституции и арестованный за это революционерами в Кадиксе, народом был осужден, смертная казнь ему предстояла. Он вызвал в тюрьму полковника Риэго и поклялся, что отныне будет вечно верным народу и конституции. Обещал, кроме того... многое обещал. Просил лишь о сохранении жизни. Честные люди доверчивы, и Риэго поручился за короля перед парламентом. Короля освободили. Каким же оказался первый шаг Фердинанда? По его приказу Риэго был арестован, отравлен, казнен.
— Все указы будут мною подписаны до получения документов из Лондона.
Стараясь проникнуть в замысловатость ловушки, негодуя на себя самого за то, что вот-вот может вступить в недостойные переговоры, в унизительный торг, Алексей размышлял, размышлял с нечеловеческим напряжением, с головокружительною быстротой. Делал вид, что спокоен. Соображения, неуловимые образы беспорядочным вихрем неслись перед ним. Ему хотелось броситься на Николая, в кровь избить это холеное, красивое, чисто выбритое, безусое, молодое лицо...
— Нет, я не согласен.
Николай вытянулся вперед всем своим тонким атлетическим станом, опершись о стол двумя кулаками, прошипел злобно, сурово:
— А... твой... брат?.. — Алексей не понял его. — Ежели ты откажешься от соглашения, младший твой брат, Плещеев-второй, Александр, будет заключен в отдаленную крепость. Навечно. В плавучую тюрьму. В Соловках. Ты этого хочешь?.. И твой отец... камергер... Вот что я сегодня узнал... Твой отец в юности состоял в заговоре лорда Витворта, Де-Рибаса и Долгорукого, замышлявших покушение на императора Павла. А потом был соучастником злейшего вероломства — убийства императора Павла в Михайловском замке. Эти сведения будут мною проверены. И если они подтвердятся... понимаешь, что твоего отца ожидает?.. Секретная жестокая и позорная смерть. Из-за те-бя.
Это было уже сверх человеческих сил. Все плыло, все качалось в желто-мутном мареве, в полусне. Какой все-таки умный, мерзавец!.. Нашел самое уязвимое место!.. Алексей не в силах был больше бороться. Подавленный, уничтоженный, прошептал:
— Я согласен... Я подпишу. — Шатаясь, еле держась на ногах, направился к выходу. Остановился: — Надо... Надо отпустить на волю еще одного человека. Он ни в чем не виновен. Тимофея Степанова... нашего крепостного. Он выполнял только приказания мои.
Дверей он уже не в силах был отворить. Николай подошел, распахнул обе створки и крикнул Бенкендорфу, чтобы Мантейфель препроводил поручика Плещеева 1‑го в крепость.
Лишь через несколько дней опомнился Алексей после беседы с монархом. И вдруг догадался: Николай просто-напросто страшно боится нового скандала в Европе. Алексей даже вслух рассмеялся. До чего же это смешно!..
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
После ночного ареста у батюшки на дому 25 января Санечка был сразу посажен в арестантский покой Невской куртины. Его «блошница» была довольно-таки сносной, а беззаботность характера Сани, умевшего с легкостью переносить невзгоды и неприятности жизни, заставила его очень скоро с ней примириться. С такою же легкостью он дал показания Левашову, бия себя в грудь, клялся, что говорит одну чистую правду, признаваясь только лишь в том, в чем уже было нельзя не признаться за наличием множества различных улик и показаний.
Одно угнетало его: одиночество. Он привык общаться с людьми, привык к разговору и шуму. А тут беспросветная тишина была ему невтерпеж. Попытался перестукиваться с соседними узниками, но ничего у него не получилось: азбуки он не знал и никак не мог ее уразуметь. А может быть, учителя способного не оказалось. У него у самого терпения не хватило: попробовал постучать дня три-четыре и бросил.