Жуковский обнял Плещеева, — он знал, что приятель отдает ему поистине самое для него сокровенное. Слезы проступили на его глазах. Конюх заулыбался и вдруг отвернулся — его голубые глаза тоже блестели.
Ветра привели из стойла и привязали к бричке Жуковского. Взгромоздили седло на запятки.
Сели на скамеечке перед разлукой. Притихшие мальчики расположились на травке.
— Тень словно день, путь словно скатерть, садись да катись!
— Большому дорожному и дорога большая. С богом!..
— Прощайте, друзья родные мои.
Поднялись. Перецеловались. Анна Ивановна благословила Жуковского.
В последнюю минуту Плещеев простился и с Ветром. Подышал ему в глаза, поцеловал его выпуклый лоб и самое нежное место — между ноздрями. По старинному обычаю предков, незаметно, чтобы никто не видал, перекрестил его маленьким крестиком. Ветер словно говорящим, грустным-грустным взглядом смотрел хозяину прямо в глаза, — видно, чуял, что расстается надолго со своим божеством. Плещееву вдруг показалось, что конь... конь плачет... Может ли быть? Да, да, слезы — настоящие слезы — струились из его старых, но таких зеркально-чистых, любящих глаз.
Коляска тронулась и покатила.
— Ура! — крикнули вдогонку мальчики.
Дворовые прибежали к воротам, прощались...
Жуковский ежеминутно оглядывался, махал платком и вытирал лицо. Дорожные колокольчики и бубенцы удалялись с каким-то трепетным перезвоном...
Итак, Жуковский уехал. Воевать.
Александр Алексеевич не находил себе места. Что-то в груди... оборвалось. Куда же податься?.. Зашел в пенькотрепальню от нечего делать: как-никак в Орловщине конопля — главный доход большинства дворянских поместий. Все в порядке: Анна Ивановна успела работных уже навестить. В контору тоже она заходила. Управляющий Букильон встретил приветливо, весело. Улыбаясь, поздравил с прекрасной погодой. Нашел с чем поздравлять. Ох, этот Букильон! — обворовывает строго последовательно, по какой-то планомерной, ему одному известной системе, изощренно и тонко, — даже Анюта со своим всевидящим глазом не может его уличить. А коли прогнать, другого толкового не найти. Все воры кругом.
Значит, Жуковский уехал.
Друг Жуковский.
Близость с Жуковским за последнее время заняла самое значительное, самое прочное место в бытии Александра. По складу характера — и по веянию времени — он безмерно был расположен к «чувству содружества», — пожалуй даже к «эмоции дружества» — вдохновенной, восторженной. Однако из-за воспитанной в пансионе привычки удерживать внешние порывы души он оставался всегда в строгих рамках корректности; прикрываясь маской нарочитой иронии, порою сарказма, он вроде как бы высмеивал, издевался и над собой и над другом. И другу — «Другу!» — в силу этого приходилось усиленно обороняться, изо дня в день отбиваясь то шутя, то всерьез от всяких «задирочек», «придирочек», «подковырочек» приязненного своего «копченого сатаны». И даже однажды пришлось сочинить:
«Дружба священна», «дружба бессмертна», «дружба нерасторжима», «дружба есть добродетель» — таковы были лозунги времени. Молодые люди подхватывали их и превращали в некий камертон для образцового строя духовного мира. Создавали культ, идеал. Автограф стихотворения с кратким названием Дружба два года назад Жуковский повесил над фортепиано Плещеева.
Но если внешнее гаерство и пересмешки Плещеева были своего рода щитом, прикрывавшим из осторожности и стыдливости святость своего отношения к Дружбе, то Дружба была для него еще более надежным, несокрушимым щитом и защитой от злобы, коварства, предательства, с которыми приходилось уже не раз встретиться в жизни. Дружба и братство!.. Равенство!.. Вот его идеалы ранних, юных лет. Светлые годы. Да. Liberte, Egalite, Fraternite — девиз революции, не померкший и не угасший.
Был верный друг. Был у него — Пассек. Пассек, искалеченный казематами Дюнамюнде. Он вышел на волю обескровленным человеком, с больною душой, со сломанной психикой. Стал он жить опрометчиво, беспорядочно, совершая ошибки, даже проступки. Он совершил по наивности и простодушию неосмотрительный шаг, истолкованный как оскорбление монаршего достоинства. Так в третий раз подвергся тюремному заключению. А сейчас он далеко-далеко в Сибири, в Тобольске. Живет в крайней бедности, с огромной семьей... Друг, верный друг прошлого теперь существует... в одном лишь воображении.