Особо выделен приговор тем участникам восстания южных полков, которые покончили с собою на поле сражения: покойным Ипполиту Муравьеву-Апостолу, Кузьмину и Шипилло. Их имена надлежало вырезать на позорной доске и прибить к виселицам.
О Плещеевых на заседании суда не упоминалось. Алексей понял замысел Николая: воочию показать живые примеры тех кар и взысканий, которых Алексей избежал... Но... избежал ли?..
Вернулся он в свой каземат. Встретил его «вестовой». Тимофей. Бедняга страдал и томился больше, чем он.
Ночью в два часа Плещеева разбудили и предложили одеться. Повели под конвоем за крепостные ворота Иоанновские и Петровские, по мосту и затем — к Кронверку. Там были выстроены ряды гвардейских войск. При отблеске костров сверкали штыки. Наготове стояли орудия; артиллеристы держали в руках зажженные фитили. Ночь была сырая, туманная. Вдали, на гласисе, высились призраки: пять виселиц, освещаемых полукольцом костров. Пять. Алексея поставили справа, в сторонке. Хотя и далеко, но все было видно. Разъезжали верхом на белых конях взад и вперед два генерал-адъютанта — Бенкендорф и Чернышев, — проверяли, все ли в порядке.
Со стороны Петровских ворот Петропавловской крепости потянулась процессия: под конвоем пять закованных осужденных. На груди у каждого висела доска с надписью:
Их повели по направлению к виселицам.
Занималась заря.
Пять лучших людей Отечества были повешены. Трое из них сорвались и рухнули в яму: веревки не выдержали тяжести кандалов.
Заметались прислужники. Чернышев поскакал куда-то галопом по направлению к крепости. Прошло около часа, когда наконец достали веревки и наладили новые петли. Среди гвардейских солдат пронеслось еле слышное дуновение ропота: по древним русским обычаям сорвавшихся с виселиц полагалось прощать.
Раннее июльское солнце взошло, прорезая туман, и осветило позорное зрелище: пять виселиц и на них пять ратоборцев.
В тот же день в дом Энгельгардта в Коломне, на квартиру Плещеева, поздно ночью, когда все уже спали, прибежал измученный, запыхавшийся Тимофей, грязный, одетый в какие-то ветхие лохмотья. Только что его «освободили», то есть выпустили из Петропавловской. Он всех разбудил без зазрения совести: час назад из крепости увезли Алексея Александровича! И будто прямо по Рижскому тракту, как признался кучер фельдъегеря. Просьбу Алеши и мольбы Тимофея заехать хоть на часик домой сопровождающий фельдъегерь отклонил — сего «не положено», а приказа преступить никто не осмелится. По направлению куда ускакал тарантас, можно и в самом деле поверить, что они едут на Ригу. А вдруг — в Динабургскую крепость или, еще того хуже, не дай бог, в Дюнамюнде! Ведь соврал же фельдъегерь, тот, который Вадковского увозил.
— Лошадей! — вскричал Александр Алексеевич и принялся одеваться.
Кони были добротные. При скромности жизни Плещеева, при множестве новых долгов, когда все имения закладывались и перезакладывались, когда разоряла тяжба за Полтово, Пеньки в Тамбовской губернии, — единственное, что сохранилось от прежнего блеска, был небольшой конный завод около Черни — уже не для продажи, куда там! — а только для себя, для сыновей, а быть может, для дочек, когда они еще чуть подрастут и невестами станут...
Алексей Александрович своих коней очень берег, никогда не загонял. Но сейчас... о‑о, сейчас...
Сыновья просились поехать с ним вместе, но взял он с собой одного Тимофея, за кучера: нельзя отяжелять лошадей. Коляску запрягли самую легкую. Выехали на рассвете.
Перед Красным Селом солнце поднялось уже высоко и затопило знакомые с детства трехъярусные курчавые высоты Дудергофской возвышенности. Тридцать три года миновало с тех пор, когда мальчишеской звонкою кавалькадой воспитанники пансиона здесь побывали и под эгидою Львова и Безбородко, посадили семена для обширного парка. Ах, как хотелось бы сейчас поближе взглянуть на эти всходы цветов и деревьев! Вырос, как говорят, огромный ботанический сад. А вон и финская часовня на макушке Кирхcгофа. Однако vorbei! — мимо, мимо! не время!..
На станциях справлялись, проезжал ли фельдъегерь. Отвечали уклончиво, явно опасаясь чего-то... события петербургские давили на всех устрашающе даже в отдаленных округах. Тимофей ухитрялся все-таки втихую проведывать: да, проезжал, вдвоем с молодым офицером. Узнавал даже время. И постепенно расстояние меж ними укорачивалось.
Но пролетели пятьдесят верст, и лошадям надо было дать отдохнуть. Потеряли и время и значительный отрезок пути. Ничего не поделаешь: фельдъегерь едет на перекладных, со сменою лошадей, а Плещеев — приватно, на долгих.