Гром...
По всей огромной России он прокатился подспудным, зловеще пригашенным рокотаньем. Александру Алексеевичу мерещилось: это отзвуки 14 декабря.
Ничто не улеглось. Ничто не успокоилось.
С грустью, тоскою и болью смотрел он на родовое гнездо Муравьевых. Оно на глазах его разрушалось, разваливалось, оскудевало духовно. Сыновья разгонялись по дальним сибирским углам. Как тень похудевшая, вся высохшая, Александрин отгородилась от всех — ушла в себя, в свою безмерную любовь. Ее время целиком уходило на хлопоты о разрешении выехать, выехать вслед за богом своим, чтобы быть вместе с ним, жить около, дышать его воздухом. Екатерина Федоровна от горя и слез слепла день ото дня.
Анна Родионовна уехала сразу после окончания дел Алексея. Она считала свою миссию завершенной и заскучала по чечерской усадьбе.
— Там тишь и божья благодать. А тут шум и гам.
— Какой шум?.. Прислушайтесь, как тихо на Фонтанке. Набережная стала почти непроезжей. Даже лодок не видно.
— Все равно — шум, гам душевный. Ты думаешь, твой Алеша тихоня?.. Нет, это только снаружи. Ему бы лучше — в Сибирь. Тяжелее, конечно, но тяготы телесные ему нипочем. Зато был бы он со своими, себе подобными людьми. Одними мечтами питался б, вместе с ними на единый строй настраивал бы струны душевные. А там, в Курляндском полку, среди армейцев заштатных, он, чего доброго, либо сопьется, либо свихнется с ума, а еще того хуже — слиняет. А правда ли, что к нему его возлюбленная Лиза поехала? Правда?.. Любовь, значит... Ну, это тогда — хорошо.
Графиня, сама потерявшая трепещущий живой огонек после того, как столько времени раздувала его, чтобы он не погас, теперь заметно сдала.
Прощаясь с Александром, благословила его, поцеловала в черную курчавую макушку и взяла с него клятву навестить Чечерск разок до ее смерти.
— Ты помни: я хоть и не скоро, а все-таки ноги свои протяну. Раньше, чем ты.
В сороковой день после смерти на виселице лучших сынов нашей родины — словно нарочно — было назначено торжество коронации императора Николая в Москве, в Успенском соборе, на август, 22‑е. Закончивший Благородный пансион в Петербурге Сережа Соболевский, друг Алексанечки, служил теперь в Московском главном архиве Министерства иностранных дел и был привлечен к присяге вместе с другими «архивными юношами» — Иваном Киреевским и юным поэтом Веневитиновым. Участвовал он в шествии парами в храм в сопровождении вооруженного караула. По дороге и во время присяги он напевал, якобы «в шутку», вполголоса Марсельезу.
После долгих хлопот, прошений и просьб, после отговоров и убеждений знакомых и близких, после угроз и всевозможных препон, чинимых правительством, Александрин добилась того, чтобы ей было дано разрешение поехать в Сибирь вслед за мужем. Такое же разрешение получила княгиня Волконская, некогда прелестная Мария Раевская, воспетая Пушкиным.
Милостивая Государыня Александра Григорьевна!
Имею честь уведомить Вас, милостивая государыня, что, согласно желанию вашему, Государь Император позволяет вам следовать за мужем вашим, отправленным на Нерчинские Рудники. Но не иначе, как на прилагаемых при сем правилах.
С истинным почтением имею честь быть,
Милостивая Государыня,
Ваш покорный слуга
Алексей Потапов
№ 1843
14‑е декабря, 1826
Алексей Александрович обратил внимание на дату письма: какая знаменательная годовщина!
Он прочел этот текст, когда его сын, Саня Плещеев, выводил его, копируя остро отточенным, как бритва, гусиным пером на углу большой, батистовой шейной косынки, которую Александрин увозила в собою в Нерчинские рудники. Когда Саня спросил, зачем она его решила переписать на платке, она, замявшись, ответила, что якобы хочет, дабы важнейший, решающий документ всегда был при ней. А потом добавила, грустно улыбнувшись:
— Это вроде как символ. Мой крест, который я взношу на Голгофу свою.
И передала Санечке еще один документ, чтобы переписать его тут же: Правила относительно жен преступников, ссылаемых в каторжную работу.
Правила были составлены соответственно непосредственным начертаниям Николая. В них перечислялось восемь обстоятельных пунктов.
На косынке внизу осталось еще много свободного места.
— Как знать, — сказала, задумавшись, Александрин, — сколько горестных документов мне придется еще вписать в эти скрижали.