Ваша семья, происходившая от нижегородских дворян, вряд ли находится в близком свойстве с дворянами орловского наместничества, то есть с моими родичами. Родство между нами, коли его и удалось бы найти, запрятано, видно, в отдаленнейших временах.
Однако надобно ли разыскивать его?.. Не важнее ли для нас вывесть наружу духовное наше родство? тожество мыслей, единство упований и чаяний?..
Мой к Вам интерес попервоначалу возбудила общность фамилий. Вслед за тем превратности вашей судьбы, арест всех членов кружка Петрашевского и жесточайшее наказание: объявление смертной казни у эшафота, на Семеновском плацу. При барабанном бое вы, узники, облеченные в саваны, под взведенными курками внезапно услышали замену смертного приговора; вы сосланы рядовыми солдатами в Оренбургский край... Мы все это знали и вам сострадали.
Но и прежде и после сего... первенствующим образом... Ваши стихи нашли себе ревностных почитателей в лице всех членов нашего дома. Ваше длительное пребывание в ссылке, вслед за тем отдаленность местожительств и природная скромность моих ныне покойных уже сыновей помешали знакомству и желанному для всех нас сближению с Вами. Достаточно Вам рассказать, что второй сын мой, «черный жучок» Александр — Санечка, в последние месяцы перед кончиной не переставая пел Ваш столь известный ныне повсюду гимн на мотив Марсельезы:
А умер мой «черный жучок» в 1848 году, 28 ноября, в год, когда три могущественнейших европейских государства полыхали огнем революции и мы все ждали... Помню, как я для моего Санечки переводил a livre ouvert только что вышедший «Коммунистический манифест». В те дни ваш гимн об «истине святой», о «путеводной звезде» удивительно до чего свежо и отрадно звучал!
Читая и вновь перечитывая другие Ваши стихи, порою мне кажется, что я их сам написал... ибо Вы выражаете мысли мои, живете чувствами моими. Не обо мне ли сказаны сии слова в Вашем «Раздумье»:
Увы, милейший Алексей Николаевич, ныне, под конец жизни, и впрямь горько признаться, что нету, нет вокруг нас отрадного рассвета, — «Повсюду ночь да ночь, куда ни бросишь взор...».
Боже ты мой! Сколько надежд, ожиданий, сколько твердой, временами нерушимой уверенности в поправлении судеб нашей несчастной России наивно питали мы всю нашу жизнь в тайниках наших душ!
Ну, уже не говорю о разуверениях раннего отрочества, когда мы с Пассеком, любимейшим другом моим, мечтали об уничтожении злостного рабства, о благоденствии общем, о равенстве всех и каждого. В двадцать пятом году совершенная свобода — или во всяком-то случае конституционное правление — казалась так близка... И что же?.. Вот и Вы, будучи молодым членом кружка Буташевича-Петрашевского, вместе с юными Спешневым, Достоевским также почитали необходимым сокрушить крепостничество, пусть даже путем самого крайнего вмешательства в ход русской истории. Ох, какое это несчастье для нас, для России, это страшное крепостничество! Чем дальше жил я на свете, тем все менее стал уповать, что дождусь отмены его. Постоянные крестьянские выступления теребили и жалили наше правительство — вспомните-ка хотя бы середину пятидесятых годов... Но вот, слава всевышнему, я дожил-таки до реформы прошлого года. 22 1/2 миллиона крестьян обрели свободу. И что получилось? Земля русская, горькая, облитая потом и кровью нашего мужика, земля-то осталась такою же закрепощенной, как и была. Выкупы, отрезки и отработки, межевания и наделы... оброк, подати и недоимки, принудительные работы да телесные наказания... Ка-ба-ла... Новая кабала не лучше прежнего рабства, столь памятного мне по временам Екатерины. И не удивительно, что в прошлом году две тысячи с лишним селений были охвачены мятежами. Со всеми сторонними околичностями мне поведали очевидцы о восстаниях в Казанской губернии, в Самарской, в Симбирской. А потом я еще стороной разузнал о мятежах также в Пензенской и Тамбовской губерниях. И повсюду — расправы. Ужасно, ужасно! Милый мой Алексей Николаевич! и до чего же все это сходственно со сполошкой при Павле I в Орловском наместничестве, чему свидетелем я сам оказался в 1797 году! В те времена неистовствовал князь Репнин, пушками разметавший крестьян княгини Голицыной, графа Апраксина, а ныне — молодой (новый) граф Апраксин расстрелял в Бездне толпу в четыре тысячи человек! а вожаку незамедлительно — смертная казнь. В Черногае расстреляно сборище в десять тысяч безоружных. Как же тут вслед за Вами мне не воскликнуть: