Кто же еще?..
Львов... Покровитель, наставник. Кладезь мудрости, знаний, таланта. Последний подлинный энциклопедист осьмнадцатого века. Неутомимый практик и деятель, энергичный и вдохновенный. Себя не щадил, работал сверх меры. Сгорел. Девять лет, как скончался.
Был еще один друг — композитор Фомин. Спутник и провожатый по сказочным дебрям музыкальных фантазий, неуловимых и большею частью недосягаемых. Тоже в могиле.
Кто же, кто же еще?..
Вася Плавильщиков, рыцарь книжной культуры, поборник общественного просвещения, замкнулся в повседневных заботах о делах типографских, библиотечных, но зато занялся руководством обучений ланкастеровских... С ним при наездах в столицы случается встретиться, но времени не хватает для долгой беседы.
Николенька Бороздин, приятель по пансиону, товарищ рокового, дерзновенного замысла... Теперь его поглотили дела славного военного поприща. Другой товарищ, Пьер Долгорукий, скончался.
И все. Более нет никого.
Жуковский один. О, как Плещееву нужен был поблизости этот сказочник и чародей! И его мы лишились... надолго... а быть может... Война!..
Ох, надо зайти в классную комнату.
Александр Алексеевич заранее знал, что расстроится. В самом деле, воспитателя давно надо было сменить: мальчики выросли, придется, придется месье отказать.
После занятий Плещеев остался с месье Визаром наедине. Исподволь заговорил о теории воспитания, пожаловался на трудности обучения русских отроков иностранцами, сослался на собственный опыт, вскользь намекнув на пансион аббата Николь. Месье Визар безоговорочно со всем соглашался. Его добродушно-расплывчатая физиономия сияла заботливостью и умилением.
Что-то не понравилось Плещееву в разговоре. Визар никогда не вызывал симпатии у него. Больно покладист и льстив. Прилипчив, как патока. Подхалим! Что-то напоминает в манерах иезуитов. А может быть, Визар иезуит? Раболепие, низкопоклонство. Непонятные частые отлучки в Орел... письма, которые он получает, встречи с каким-то незнакомым, странным посланцем и беседы с ним наедине... Как это раньше в голову не приходило?.. Оплошность. Оплошность!.. Неужели прежний опыт ничему не научил? Но здесь, в захолустье, в деревне?.. Что нужно иезуитам в деревне?.. Шпионить? Для армии Наполеона?.. Нет, это бессмысленно... Не им ли подан донос губернатору о дне рождения Наполеона и Анны Ивановны?
Ну, не-ет! Так или иначе, с месье Визаром надо быть осторожным.
Да, осторожность. Ах, до чего Плещеев стал теперь осторожным! Как научился молчанию, этому изощренному искусству суетной жизни, этому наитруднейшему мастерству! Скрывать свои мысли. Следить за собой, за мимикой, за каждым движением, словом. Даже в минуты душевных волнений, трепетных эмоциональных порывов проявлять небывалую сдержанность, чтобы никто — ни один человек, даже Анюта! — не мог догадаться о бурях, бушующих в душе.
Две школы прошел Александр Алексеевич в постижении искусства молчания. Первая школа — пансион аббата Николь — и вторая, суровая, жестокая школа — школа жизни. Но фундамент заложен иезуитами. Perinde an cadaver — уподобиться трупу! — таков был их лозунг. Они воспитали в учениках отшлифованность речи, выработали сдержанность, дисциплину проявления каждой эмоции. И как это пригодилось в дальнейшем!
Не мешало бы все-таки также точнее разведать, не Визаром ли послан донос губернатору о вензелях с французской буквою «N»...
Удалить его, конечно, придется. Однако со временем. И дипломатично. Надобно ему предложить почетную, но главное — денежную должность в каком-либо вельможно-сановничьем доме. Но опять-таки осторожно. Не наживать себе лишних врагов.
Но как быть с воспитанием сыновей? Если бы не война, то отправить их в Москву, в Благородный пансион при университете, где учились Жуковский, Тургеневы, где сейчас братья Вадковские, племянники Анны Ивановны? А если отдать их в училище, уездное или губернское, пусть только на время? Но ведь это — убожество.