На высоком берегу судоходной речки Сож располагалась обширная усадьба графини, обнесенная толстенной каменною стеной с громадным парком вековых деревьев.
Не то крепость, не то монастырь. Даже ров с водой ее опоясывал. У ворот, наглухо запертых, из обширной будки сторожевой вышли четыре вооруженных инвалида, и еще резерв внутри прятался, поглядывая в оконце, а сколько человек — не разобрать. Узнали карету, стали долго расспрашивать Македония Никитовича, кого же это он везет, да кто такие, да с кем, для чего, и нехотя открыли ворота. Пушку — нет уж! — не пропустили. Ни за что!.. До особого распоряжения графини.
Двор обширный, окружен флигелями. Через вторые ворота — тоже со стражей, на этот раз женской. Целая толпа. Все вооружены. Проехали в следующий двор. Чудно было видеть множество девок и баб, все с ружьями, тесаками, с косами да серпами. Здесь пришлось выйти из экипажей и проследовать меж рядов сторожей в третий двор, самый величественный и на вид совершенно пустынный. По сторонам главного, двухэтажного корпуса с внушительным портиком разбегалась помпезная колоннада, полукружием замыкая пространство. Огромный парк — позади. Отсюда кроны деревьев видать. У подъезда несколько пушек, четыре старухи держали зажженные пальники наготове. Все строения флигелей говорили о том, что покойный фельдмаршал строил поместье на совесть, учитывая возможные бури и землетрясения при переменчивом климате русской истории.
Гостей вышла встречать пышная мажордомша, жена Македония, женщина огромного роста и безграничных обхватов. Назвалась Гликерией Николаевной. С почетом отвела приезжих во флигель, предоставила на выбор просторные апартаменты, распорядилась о бане, а ежели кто изволит пожелать, так можно и ванны с горячей водою. Сообщила, что графинюшка ждет не дождется приезда его благородия, господина Плещеева, даже сон потеряла. Три ночи не спала, но вот сейчас, узнав о прибытии, успокоилась, даже в дрему ее потянуло. Ввиду позднего времени просят гостей нонича отдохнуть, а первую встречу на утро перенести.
— Как здоровье графини?
— Благодарсте. Хорошее. Ноги только не ходят‑с.
Прибывшие после трех суток дороги в самом деле были утомлены. Вымывшись, пообедали и поспали, конечно. Потом, проснувшись, попили чайку. В обширном флигеле, в гостиной, был клавесин. Два композитора много играли. Потом репетировали. Репетировали всё — и антре, и поклоны графине, и старинные реверансы — и хохотали. Мальчики пели — соло и трио, — они унаследовали от родителей слух и чистые, звонкие голоса. В конце концов, очень кстати пришлось, что ребятки присоединились к поездке: оказывается, с ними и веселей и теплее. По дороге опасностей так и не встретилось, чем мальчуганы откровенно огорчались. Зря пушку с собой волокли.
Чуть свет Плещеева разбудила Гликерия Николаевна. Графиня изволят его ожидать. Тимофей с трудом растолкал ребятишек. Одели в чистенькое... Гликерия приходила вторично — их сиятельство, дескать, умирают от нетерпения поскорее Александра Алексеевича повидать. А он еще брился.
Отправились всей сухопутной армадой. Долго шагали по галерее, по переходам, по комнатам различного назначения, по апартаментам, парадным, интимным. Проходили двусветную театральную залу с хорами и сценой. А в зале, самой обширной — приемной и танцевальной, — на середине главной стены висел огромный портрет графа фельдмаршала Захара Григорьевича, покойного супруга Анны Родионовны, портрет кисти Рослена, знакомый Плещееву по Петербургу, — великолепным движением генерал-губернатор Москвы вытягивал палец, указуя на некий манифест на столе. «А лицо-то мужичье. Был денщиком у Петра».
Мальчуганы робели, взирая на непривычную роскошь. То и дело теряли равновесие на скользком паркете: надо головы запрокидывать, а то не рассмотришь плафонов.
У огромных дверей спальной комнаты Гликерия просила чуточку обождать. Ушла. Наконец обе створки раскрылись.
Не то молельня, не то опочивальня. Два огромных киота с лампадами; посреди комнаты на возвышении грандиозная кровать с широко распахнутым пологом балдахина. Над изголовьем длинная полка и на ней бездна иконок, малюсеньких, тоже с лампадами. В сторонке два длинных стола, сплошь уставленных просфорами в несколько этажей. Спальня полна приживалок, нахлебниц, — кто стоит, кто сидит на табуретах, на стульчиках, на скамеечках, на полу. Шепчутся. Гул в комнате, словно от пчелиного роя.