— К черту. Я пробовал. Говорю им: надо царя заставить отречься. А они — ни бе, ни ме, будто русских слов не понимают. А тут еще скользянка такая... им говоришь, а сам вот-вот руками, ногами взмахнешь и растопыркой в снег носом брякнешься. И самому смешно, и тебя засмеют.
— Хоть церковь и близко, да ходить больно склизко, — сказал кто-то рядом хрипловатым, пьяным баском, — а кабак далеконько, да хожу потихоньку.
Это князь Яшвиль, грузин, любивший щеголять русскими поговорками. Он засмеялся, но чувствовалось, ему вовсе не было весело.
Наконец-то Марсово поле осталось позади. Перешли по Михайловскому мосту Мойку и немного углубились вперед, по аллее Третьего сада. Отсюда виден дворец — правый фасад, выходивший на диаметрально противоположную сторону от дома Вадковского.
— Александр! Смотри: в замке на втором этаже, а точней — в бельэтаже, как он называется, угол здания закруглен. На углу окно. Здесь — закругленная комната. Она разделяет покои царицы от спальни монарха. Чуть левей по фасаду, обращенному к Первому летнему саду и к протяженности Мойки, — апартаменты царицы. А правей по фасаду, обращенному к нам, то есть супротив Третьего летнего сада, вдоль рва водяного, недавно прорытого, — комнаты государя. Отсчитай два окна вправо, не считая закругляющегося на углу, — там спальня его.
— Слабенький свет, как будто сквозь тюлевые занавески сквозит. Иль это кажется?
— Нет. Так и есть. Ночничок. А еще правей два окна — императорский кабинет. Кабинет-библиотека. Далее — Белый зал. Мы там будем сегодня... через час.
— Да, обязаны быть! — У Александра екнуло сердце. — Гм... Отречение... А если он не согласится?
— «On ne fait pas d'omelette, sans casser des oeufs», как сказал за ужином граф Пален. — Да‑а... Не разбивши яиц, не приготовишь яичницы.
В Третьем летнем саду братья Зубовы, выступавшие спереди, остановились. Видимо, решили подождать отстававших. Луна заиграла веселыми искрами на бесчисленных, осыпанных бриллиантами орденах светлейшего князя Платона, бывшего фаворита. Он, прикидываясь, будто совершенно спокоен, лениво достал табакерку, понюхал... Прищурив глаза, закинул красивую голову, понюхал вторично и вытер нос легким тонким платком.
Николай, старший брат Зубова, огромный, плечистый, превосходящий всех ростом, следуя примеру Платона, тоже достал табакерку, массивную, с инкрустацией. На редкость злое лицо у него. Волка напоминает. Челюсть вперед выдвигается.
На луну медленно наползало темное облако. Траурной фатой покрывались деревья. Аллея, уходящая вперед, к Манежу и к Невскому, как бы указывала двумя параллельными стрелками путь в неизведанность. Но ров, налитый до краев не замерзшей за ночь водою, покрытый матовой плесенью, пока еще освещен. И тут Александр заметил около самого рва одиноко застывшую, худую, прямую, как свеча, фигуру военного. Он стоял спиною ко всем, опираясь на эфес палаша. Словно памятник на католическом кладбище. Статуя Командора в Дон-Жуане Моцарта.
— Кто это? — спросил он у Бороздина.
— Генерал Беннигсен, — почему-то шепотом ответил Николенька. — Недавно вызван графом Паленом из глухой лифляндской усадьбы, из ссылки. Взбешен многолетней опалой. Мстить приехал.
Потемки заволокли плотным туманом весь сад, ров, аллею, насупленную громадину замка. Тишина. Только позади, на мосту, раздавались шаги подходившего батальона преображенцев.
Над самою головой Александра послышался шорох — большая черная птица взлетела из старого гнезда и, словно призрак, понеслась направо, в глубину лесистого парка. И немедля таким же трепетанием крыльев, шероховатым, шушукающим, отозвалась еще одна птица и тоже безмолвно пронеслась над растерявшимися заговорщиками. Через мгновение встрепенулось множество галок, ворон или грачей — кто их тут, в темноте, разберет? — и вот уже сплошное хлопанье крыльев, и косматая, ворсистая шабарша, и... первое карканье! У‑у! какое пошло гоготание, грай, птичий хохот зловещий! испуганный и пугающий...
Отчаянное многоголосое шурканье, граянье охватило весь парк. Стаями поднимались черные птицы с насиженных гнезд и, поднятые одним всполошившимся вожаком, в паническом страхе помчались неизвестно куда... Такого несметного скопища воронья офицеры, солдаты не помнили даже после самых кровавых сражений, когда поле брани бывало сплошь завалено трупами, привлекавшими хищников.
Александр оторопел. Все вокруг пришли в замешательство еще больше, чем он. На лицах — робость, смущение. Некоторые офицеры треуголки снимали, крестились: «Ох, не к добру!»
Тогда, словно ничего и не произошло, подошел к заговорщикам Беннигсен.