Оставшееся в городе население ринулось в бегство. Все дороги были запружены. Пристанища негде найти: села забиты.
Измученные беженцы были, однако, суровы и сдержанны.
Анна Родионовна внимательно слушала повествование о том, как по дороге в Чечерск крестьяне перед уходом сжигали посевы и сено в стогах, угоняли скот, чтобы неприятелю не оставить. Беженцам попадались комиссары французские, фурьеры и фуражиры, рассылаемые маршалом Даву по округе, передали графине наполеоновскую листовку, переведенную на русский язык: обращение к окрестным помещикам и крестьянам, — он призывал всех вернуться в Смоленск, обещал порядок, защиту, покровительство, главное — большие деньги за хлеб и съестные припасы.
Показывали беглецы подобранные на полях сражений и стычек французские тесаки, сабли, ружья и ранцы.
Алябьев не выдержал — хотел немедля уезжать в Белую Церковь, хотя явка была назначена лишь на пятнадцатое. Но оказалось, что его экипаж отдали оси вычинивать, к утру обещали наладить.
Обедали с графинею врозь. Зато во время вечернего чая Анна Родионовна призвала к себе всех гостей в круглую залу.
Круглая зала, небольшая, уютная, выходила громадными окнами и застекленными дверями балкона в огромный парк, еще не стряхнувший багрянца и охры. Солнце склонялось к закату.
— Значит, музицировать все-таки будем. Но послушайте-ка, раньше я вам кое-что из прошлого моего расскажу. Граф Захар Григорьевич покойный столь увлекался театром, вроде тебя, Александр, что у Шереметева на масленице в феврале шестьдесят шестого вздумал меня поставить у ложи, а сам взялся быть билетером. Чего вы белые зубы свои щерите, цыганята?.. Изящными искусствами я всю жизнь всерьез занималась, пьесы на русский переводила. Сама себе по случаю свадьбы своей сочинила эпиталаму, соревнуясь с одою, написанной к тому дню Сумароковым. И на сцене играла. Комедия Буаси Французы в Лондоне мне посвящена. Когда императрица два раза в наших усадьбах гостила — вот в этом самом доме в восьмидесятом году цельных шесть дней прожила, — мы ее спектаклями тешили. Жемчужное ожерелье она мне за то подарила. Через год сын ее, Павел, наследник еще, ездил инкогнито за границу, проездом у меня тоже неделю гостил. Играли мы с ним оперу Новое семейство Вязмитинова. А раньше, десятилетним юнцом, он был в меня втайне влюблен, — Порошин, смеясь, всем, бывало, об этом рассказывал. А мне тогда было двадцать, я смущалась. В дни торжества коронации Павел наградил меня орденом Екатерины на ленте. Да только скоро придушили его. Взбалмошный он был человек. Людям добро хотел сотворить, а на деле — вкривь и вкось все у него получалось. Бешеным становился, коли перечить ему. Не знал границ в страстях своих неудержимых, совладать с собой не умел. Сколько горюшка людям тем причинил! Даже Анюте твоей, да и тебе, цыганенок, жизнь поломал. Ну, да бог с ним, с покойником.
Плещеев похолодел: не удержалась старуха при детях... не догадалась... Вон как они встрепенулись. Глаза заблестели...
— Но и сын его, нынешний император, — продолжала графиня, — на деле не лучше отца. На словах только медоточивый. Совсем позабыл, что я мать ему крестная. Глаз не кажет, подарков не шлет... Покеда прощаю. Ну, чего рты разинули? хватит о царях лясы точить. Живо, разбирайте пулпитры, лентяи — я хочу музыку вашу послушать.
Сыграли в исполнении трио Вариации Алябьева Ах, ты, поле мое...
Александр Алексеевич и прежде много раз наблюдал, что графиня была чутким слушателем и знатоком.
— Слов вашей музыке не хватает! — сказала она по окончании трио. — А слова этой песни внедряются в сердце. Вы прислушайтесь: в поле том, под кустиком под ракитовым, лежит добрый молодец, на войне убиенный, — «избит, изранен и исколот весь...». А вокруг не ласточки увиваются, не касаточки, а матушка родная плачет — словно льется река, и плачет сестра — словно ручей, а жена плачет — словно роса. — Старуха чуть-чуть напевала надтреснутым голосом. — И сразу: «Красно солнышко взойдет, росу высушит». И нету у тебя, Алябьев, нету этого солнышка. Слезы одни. Ну, а теперь что-нибудь со словами. Твою музыку, Александр, послушать хочу.
Плещеев сел к фортепьяно. Мальчики начали петь терцет со словами Жуковского Вот она, бабочка!
Потянулась, как паутинка, певучая фраза вступления и растворилась, вибрируя...
робко, но проникновенно зазвучал чистый, светлый альт Алексея. Ласковыми дискантами подхватили элегию Алексаня и небывало серьезный Петута. Хрупкие и как бы вздыхающие, прозорчатые повороты мелодии, казалось, овевали сумеречный елизаветинский зал нежным предвечерним ветром.