Солнечный отблеск, золотистый и теплый, проник в раскрытое настежь окно и осветил головы Лёлика и Алексани. Плещеев, чуть-чуть, еле-еле касаясь отзывчивых клавиш, аккомпанировал и чувствовал себя словно в тумане.
пели его сыновья, взывая к вольности эфемерной... «Не постигают они, — думал Плещеев, — не постигают всей несбыточности, недосягаемости в России этой вековечной мечты человека».
Анна Родионовна плакала. Слезы смывали румяна, и она, не стесняясь гостей, размазывала их руками по морщинистому лицу. Эти слезы были высшей наградой для Александра, музыка, творчество властвовали над его бытием и всегда приносили ему утешение, успокоение от бурь и невзгод, промчавшихся в жизни. Сколько счастливых часов проводил он за инструментом, создавая музыку к стихам любимого друга Жуковского...
Графиня музыки больше слушать не стала.
— Нет, довольно с меня. Эту музыку с собой унесу. Вам спасибо. Идите-ка спать. Я тоже лягу, пожалуй. Устала, прости меня господи. Только боюсь, теперь до утра не засну, — уж больно вы разбередили меня. Вон, слышите, и дождик как будто пошел... Ну, спокойной вам ночи. Везите меня.
Расходились по отдаленным апартаментам в полном порядке, стараясь не нарушать молчания старого дома, уже погрузившегося в сонную дрему.
А ведь и верно: дождик пошел. Унылый, осенний. Во дворе завыла собака. Даже сквозь толстенные стены слышались за душу хватающие, протяжные звуки. Разыскать собаку в темноте не могли.
Выла собака настойчиво, как будто по обязательству. Порою ржавым, душу надрывающим звуком вырывался вопль безмерной звериной тоски. И чудилось, воет не собака, а человек.
Лёлик не спал. Плещеев тихонько вошел, присел рядышком, потрепал по щеке, спросил о причинах бессонницы. Из-за беженцев? или из-за музыки разволновался?
— Нет. Дождик мешает. Скажите, батюшка, вот Анна Родионовна говорила о покойном императоре Павле. Значит, убили его?.. Где?.. Ночью?.. И тоже выла собака?
— Вот тебе раз! Стоило ли о том вспоминать! — «Надо мальчика поберечь, — мелькнула острая мысль. — Он нервный чрезмерно и впечатлительный». — Да что ты об этом задумался?.. Много всяческих слухов, даже сплетен бродит по свету. На каждый чих не наздравствуешься. Любят у нас фантазировать. Но Павел в самом деле был очень жесток. Многие пострадавшие, оскорбленные им, мечтали — тоже жестоко, конечно, мечтали — как бы это убить его!.. Он умер. Отчего — доподлинно не известно. Но тут появляется сказка: «убит». Легенды часто родятся лишь от одной игры ума. Шекспир в Венецианском купце говорит о мечте... — И Плещеев процитировал бессмертный монолог о воображении, властительнице страстей человека: — «Фантазия, умов владыка...»
Смысл афоризма могучей силой поэтического обобщения успокоил Алешу. «Красо́ты, — подумал Плещеев, — красо́ты искусства всегда укрощают тревогу и муки людей. Умиротворяют их душу, смягчают жестокость окружающей жизни». Мальчик начал дремать.
— Батюшка, значит... выходит, — спросил он сквозь сон, — убийство императора Павла — всего только басня?..
— Не знаю, дружок. Да... Так полагаю — химера...
Ложь во спасение...
Зато Лёлик уснул. Ах, если бы он знал!..
Шел дождь, и выла собака.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Утром Алябьев уехал на место своего назначения. Прощаясь, мальчики плакали.
Плещеев остался на сутки. День провел с Анной Родионовной наедине.
— Ты, Александр, в бога не веруешь! — сказала она с огорчением.
— Чтобы веровать в бога, надо верить в людей.
— А ты им не веришь?
— Нет. Верю Анюте, вам, Жуковскому, Тимофею. Детям... пока.
— Плохо. В бога, а также в людей — русских людей — надо верить. Они еще великое множество множеств святынь сотворят. Ты небось мысли крамольные до сих пор в сердце таишь. Спрятал их. Словно под могильной плитою. Думаешь, на веки вечные похоронил?.. Нет, не удастся. Жизнь не отпустит тебя. Нынче время такое. Воздух такой. Покеда война, так все попритихло. Но призраки Бастилии не рассеялись. Они повсюду кишат. Я вот затворницей тут поселилась, а все равно чую это мировое поветрие.
Долго она не отпускала своего цыганенка. Расспрашивала о любимой ею Анюте, потом о Вадковских, о Карамзине, даже о Вяземском, о «Гаврилке» Державине, о Львове покойном, о кончине его, — все и всё будили в ней безбрежный интерес.