Несколько раз пытался Тимофей проникнуть через Семеновскую заставу, чтобы вернуться в Орловщину, но бесчисленные патрули на мостах не пропускали ни в город, ни из города никого. Тимофея дважды почти догола раздевали солдаты, и он ходил теперь без рубашки, в старых лаптях и драной сермяге, подпоясанной бечевой, — все, что мог одолжить ему дворник.
Обворовывали на улицах всех. С головы у Хариты Никифоровны сняли платок, отняли теплую юбку. У Лёлика давно отобрали туфли и курточку. К насилию и грабежу, к поджогам и разрушениям негласно призывало солдат высшее командование вражеской армии. В штабе были распределены участки Москвы для методического и планомерного разрушения города.
С большим трудом приходилось раздобывать москвичам пропитание. Иногда удавалось накапывать далеко на окраине фунтов десять картофеля и, главное, донести их в целости до дому, обходя шнырявших повсюду в поисках пищи французов. Харита кое-как собирала на заброшенных огородах немного капусты или моркови и в саду на костре готовила чудесное варево. Для Лёлика Сергей где-то раздобыл драные сапоги, ибо тот несколько недель бегал босым, а вечера стали холодными — хорошо еще, что батюшка приучил сыновей до поздней осени ходить необутыми.
Глядя на Лёлика, Тимофей усмехался: «Ничего... пусть привыкает. Это добрая школа для барчука. А в целом, он — молодчуга... Крепкий и телом и духом. Воду достает из колодца и таскает домой. Даже дрова научился колоть. И как мастерски научился!..»
Постоянным спутником стал у Алеши его новый приятель — Сергей, недавний чернец. Он, в сущности, еще не был пострижен и числился послушником. Его насильственно определила в Греко-латинскую академию при Чудовом монастыре два года назад помещица-ханжа, пытаясь богоугодными делами замолить грехи супруга. Этот барин, старик, обесчестил родную сестру Сергея, и та от отчаянья пыталась наложить на себя руки. Сергей поклялся барину отомстить, но тот скоропостижно скончался. Алеша, узнав все подробности этой трагедии, был в ужасе. А Тимофей говорил: «Эх, барчок, поживешь еще чуточку, не с тем еще встретишься».
У Тимофея в последнее время завелись какие-то знакомства, но он умалчивал о них. Тщательно прятал в укромных местечках объемистые пачки бумаг, перетянутые бечевами. Сергей подсмотрел, как он разбрасывал в пустынных кварталах поблизости казарм неприятелей какие-то прокламации, а некоторые пачки ухитрялся забросить даже в открытые окна.
Оказалось, что у Тимофея наладились сокровенные связи с русскими партизанами, которые неведомыми, опаснейшими путями проникали в Москву. Пришел он однажды домой окрыленный, сияющий: некто из его новых знакомцев видел своими глазами Жуковского в русском штабе, на главной квартире. Рассказывали, что на марше после Бородина Жуковский повстречал своего пансионского друга Андрея Кайсарова, ныне майора, начальника походной типографии светлейшего князя. И удалось прикомандировать его волонтером к дежурству на главной квартире и познакомить с первым адъютантом Кутузова, майором Иваном Никитовичем Скобелевым, любителем русской словесности. Естественно, что они сблизились, подружились и живут сейчас вместе в палатке. Жуковский ему очень полезен — помогает реляции сочинять. Лёлик радовался этому сообщению чрезвычайно...
При регулярном недоедании, постоянных тревогах, угрозах неожиданных бедствий, при бесчинствах врагов Тимофея неотвязно тревожила мысль все-таки переправить Алешу в деревню. Но поручать его партизанам было очень опасно. Поэтому он решил разыскать давнего знакомого артиста Силу Сандунова, предприимчивого и оборотистого дельца. По слухам, он продолжал проживать при своих банях, пока еще сохранившихся от пожара, на крутом берегу речки Неглинки.
В банях нашли ту же мерзость запустения, как и повсюду. Диваны ободраны, люстры и зеркала либо сняты, либо побиты. Механизм, подававший воду из водопровода, порушен. Бассейн превращен в ретирад, и смрад разносился по всем апартаментам.
Квартира Силы Николаевича тоже вся разворована. В ней живут офицеры немецкого полка. А самого Сандунова долго не могли разыскать. Наконец им во дворе повстречался грязный оборванец с полуседой бородой и злыми, горящими, как уголь, глазами. Это и был хозяин бань, прославленный Сандунов, исхудавший, исстрадавшийся, потрясенный, растерзанный гибелью дела, ради которого два года назад бросил театр, рассорился и разошелся с женой. До сих пор не мог ей простить, что она обратилась к главнокомандующему Москвы Долгорукому с жалобою на мужа из-за того, что он построил бани на общий их капитал, а записал их только на себя одного. Но теперь все оказалось напрасным, все пошло прахом — и бани, и деньги, и труды, и семья... и театр... Один лишь управляющий, Рогаткин Иван Дмитриевич, бывший актер, остался при разворованном помещении. Сандунову тоже скоро придется бежать. Однако бежать не от французов, а от своих... х‑ха! Растопчин перед приходом врагов распорядился выслать в Вятку его вместе с другими неблагонадежными, «зломыслящими» людьми. Виною тому ехидные эпиграммы двух братьев Сандуновых, пущенные по народу, о «делах-делишках» правительства.