Поэтому теперь, уезжая, Сила хочет следы замести. Скажется, будто собирается в Кострому, а на самом деле поедет на юг, в Полтавщину, в Сумы, — там приятель его проживает, Александр Александрович Палицын, переводчик Делиля, Руссо да Слова об Игоре. Но Сила уедет лишь после того, как французы уйдут. Они скоро уйдут, он в том убежден, и с неслыханною срамотою...
Сандунов обещал: если подвернется оказия, он пошлет Плещееву письмо либо захватит с собою в Сумы Алешу — оттуда переправить его в Орловскую губернию будет значительно проще.
В ясный, погожий, сияющий день Лёлик с Сергеем проходили поблизости Вдовьего дома у Кудринской площади, богадельни для вдов и сирот. Теперь там располагался госпиталь для французских военных. Внезапно на Кудринской послышались крики — все огромное здание госпиталя полыхало. Две старые сиделки истошно кричали, что они видели сами — видели! видели! — как французы стреляли в дом горючими веществами. А перед этим из госпиталя были вывезены все французские раненые, но там осталось еще много русских воинов, увечных и хворых. Французы говорят, что, дескать, их нечем кормить.
В самом деле: из дверей и окон вылезали люди в нижнем белье, с повязками на руках, на головах; некоторые спасались при помощи костылей или даже ползком. Зрелище горящего здания и стоны людей, сгорающих заживо, были ужасны.
В главных дверях, охваченных пламенем, показались двое солдат, волочивших раненого, видимо уже без сознания. Обивая на ходу горящие рукава и полы одежды, прикрывая лица накинутыми на головы полотенцами, солдаты вынесли раненого, миновали ограду и уложили на траве бульвара, под раскидистыми тополями. Раненый слабо дышал. К счастью, серьезных ожогов не оказалось — солдаты вынесли его из палаты, которая еще не горела, предусмотрительно обернув одеялами.
Но куда с ним деваться?.. Солдаты, оба молоденькие, беспомощно озирались вокруг. Они сами еще не оправились от ранений, но помогали в госпитале как санитары. Лёлик и Сергей, посовещавшись, предложили отнести его к ним, на Тверскую-Ямскую, в беседку. При помощи каких-то бог весть где раздобытых жердей солдаты соорудили нечто вроде носилок. По дороге сказали, что раненный в ногу — офицер неизвестно какого полка, он даже фамилии своей не говорит, но душа-человек. В госпитале все его звали «дядя Алеша».
Тимофей и Харита немного смутились, увидя раненого офицера, — в беседке не было ни топчана, ни перины, чтобы его уложить. Солдаты разыскали где-то солому, оставили госпитальные одеяла и простыню. Ушли, обещая наведываться.
Харита начала хлопотать. Умыла раненого. К нему вернулось сознание. Назвать свою фамилию он и здесь не захотел. И снова впал в забытье.
Пролежал Алексей Петрович в беседке дней пять или шесть. Харита выстирала и разрезала простыню, делала ему перевязки; боль он сносил без единого стона, как полагается воину. Солдаты, вынесшие его из пожарища, продолжали навещать офицера, приносили скромные пайки для подкрепления сил. Приводили пленного русского доктора. Раненый стал поправляться. Солдатики засиживались. Один из них, Ермил Севастьянов, оказался земляком орловчан, крепостным у помещиков Юрасовских, известных в округе своим театром в Смольянине. Был он ранен под Бородином, попал в плен, но ему повезло. В госпитале Ермил всех больных и врачей развлекал подражаниями собачьему лаю, медвежьему рыку, мычанью коровы, кудахтанью кур, петушиному крику, плачу младенца, чему обучился в театре у Юрасовских. Умел он сразу на двух дудках играть, крутить тарелкой на палке, уставив ее на носу, и много других выкидывать фокусов.
Ермил и здесь, в беседке, всех забавлял смешными рассказами. Он сильно стосковался по дому и страстно ждал возвращения, хотя ему не так уж сладко жилось на барщине у Юрасовских. «Вот кончится эта война, вернемся домой, получим все вольную...» — так мечтал он...
Алексей Петрович скептически улыбался. Этот умудренный опытом человек помогал собеседникам разобраться в событиях. Доказывал мизерную, жалкую роль императора Александра и мужество русских людей, приводил бесчисленные примеры. Обратил внимание на то, как в прокламациях, распространяемых Тимофеем, теперь с особым — новым, до сих пор небывалым — уважением говорится о русских крестьянах: «...наши честные поселяне», «...почтенные граждане», «...крестьяне, горящие любовью к отчизне», — и при этом подчеркивался единодушный подъем патриотического духа у всего населения, без различия чинов или званий.