— Бедные солдаты! — говорил он печально. — Мечтают о всеобщем раскрепощении. Но кончится война, придут мужики из армии домой, опять попадут в подъяремное состояние, еще крепче, чем прежде. А ведь мужик-то составляет в государстве нашу главную ценность, он — и воин, и землепашец. А что мы без хлебушка будем собой представлять? Вот ты, Алексей, сейчас понял небось истинную ценность хле-буш-ка?
Лёлик с пристальным вниманием слушал раненого офицера: у него на многое раскрывались глаза. Тимофей слушал и усмехался.
Наконец Алексей Петрович начал вставать и даже немного прохаживаться.
— В армии я разговаривал со многими ратниками, — рассказывал он. — Они уже чуют: их перестали сейчас трактовать как рабов. А я... я-то знаю: лишь только мы победим, — а мы победим, это ясно даже младенцам, — все обещания императора Александра развеются в прах, а крепостным будет объявлено, что они мзду получат — от бога.
Однажды Лёлик с Сергеем вернулись домой и застали в саду полный разгром. Какие-то мародеры вломились в беседку, требовали у Хариты вина и еды, Алексея Петровича выволокли из постели, отобрали суконное одеяло, зипун; его самого увели. Под конец разожгли посредине беседки огромный костер — осталась только зола.
Компания приютилась на несколько дней на окраине, в мукомольне ветряной мельницы. Там в закромах удавалось наскрести немного муки. Потом они перебрались в курятник огромного Невежинского парка у крутого берега Яузы.
Очень плохо стало с едой. Частенько они голодали. Лёлик все это терпел и не жаловался.
А Тимофей все более втягивался в деятельность партизан. И втягивал мальчиков. Они давно уже разносили по разным кварталам французские, немецкие, итальянские, русские прокламации и ловко подбрасывали их в окна казарм. Их «работа» была отмечена «там», то есть в стане партизан русского войска. С ними даже познакомился сам Фигнер, капитан третьей роты Одиннадцатой артиллерийской бригады, прославившийся своими дерзкими партизанскими подвигами. Он-то и рассказал о Жуковском. По секретному распоряжению фельдмаршала Фигнер часто бывал налетом в Москве. Зная в совершенстве помимо французского также немецкий, итальянский и польский, переодеваясь то булочником, то парикмахером, то дровосеком, чаще иностранным солдатом, разузнавал и сообщал светлейшему в штаб о военных секретах французского войска.
Как-то ночью в курятнике навестил Тимофея сгорбленный, длиннобородый старик, с лохматыми бровями, оборванный, весь прокопченный какой-то. Это был Фигнер, переодетый и перекрашенный. Его суковатая палка превращалась в замаскированное духовое ружье. Он сообщил славные вести. Армия наша после краткого марша остановилась, чтобы укрепиться в Тарутине во временном лагере. Там комплектуется новое войско, подтягиваются рекруты и ополченцы. Все солдаты и командиры рвутся с нетерпением в бой. Велел Лёлику домой письмо написать, обещая через штаб армии его весточку переправить. От Тарутина до Черни́ верст полтораста, не больше.
Ночевать в курятнике Фигнер не захотел: ему нужно было в Москве разведать дислокацию войск, узнать о намерениях французского штаба. Пусть мальчики приходят чуть свет сегодня же на Красную площадь.
И верно, только лишь рассвело, юнцы увидели своими глазами, как Фигнер в мундире русского артиллерийского капитана, поджарый, прямой, пронесся карьером по площади и по улицам во главе сотни таких же головорезов казаков. Стреляли во французские военные части, даже в караульных у Спасских и Никольских ворот. Отчаянная дерзновенность набега была столь стремительна и внезапна, что французы все растерялись и не успевали ответить обстрелом. А Фигнер с казаками полною метью мчался уже по Никольской и свистящими в воздухе шашками рубил врагов направо, налево, всех, кто попадался навстречу. Отряд партизан ускакал невредимым.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В Черни́ и Муратове уже знали, что Жуковский обосновался в лагере под Тарутином, недалеко от Калуги, и несколько успокоились, хотя письма его были печальными.