О Кутузове поэт говорил с упоением. Преклонялся перед умом, тактом и выдержкой этого примечательного старика. Увы, почти вся Россия сейчас проклинает фельдмаршала за медлительность, в армии идет просто брожение, почти возмущение. Растопчин клеймит его на каждом шагу, называя бездельником, умалишенным, порою предателем. Штаб раздираем недостойной грызней честолюбцев за власть. В эти дни необходимо нечеловеческое присутствие духа, несгибаемость воли, чтобы планомерно проводить в жизнь свою мудрую тактику. Мало, мало людей, кто его понимает.
— Ну конечно... — раздумчиво ответил на это Плещеев, — там, при штабе, тебе, вероятно, виднее... А государь?
— О-о, государь и раньше ненавидел Кутузова, сейчас просто в ярости на него.
— За то, что он не дал решительного сражения под Москвою?
— Да, увы. В несправедливом рескрипте монарх возложил на него всю ответственность... ежели неприятель двинется на Петербург, — «вспомните, — пишет, — что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы!..». Ждет опала Кутузова. Того гляди старик будет отдан под верховный суд.
И Жуковский вздохнул. Наступило молчание. Тогда Плещеев ловким маневром перевел разговор: стал рассказывать не без юмора, как Лёлик во время пожара Бонапарта видел рядом совсем и — что там Сеславин! — собирался его укокошить!.. Пистолета лишь не оказалось. Также о других приключениях Лёлика. Естественно, Жуковский загорелся живым любопытством и вмиг встрепенулся. А Лёлик расцвел: вот лишь когда его авантюры получили оценку! — поэт, один из первейших русских писателей, которому самим Кутузовым поручено создать воинственную песнь, внимает ему, и восторгается, и даже называет юным героем... А ведь родители только журили его и чуть не наказали за самовольство.
— А тебе, Александр, — сказал опять повеселевший поэт, — придется, пожалуй, музыку сочинять для моей новой «воинственной песни».
И когда за столом вино чуть взбудоражило воображение, когда сердца полностью раскрылись навстречу друг другу, проснулись лучшие чувства, восторжествовал бессмертный дух вдохновения. Жуковский достал свой дорожный, зеленой кожи, с золотым обрезом альбом с медным ромбиком на переплете и со звездочкой на замке. Перешли в кабинет. Свет был пригашен. Все сели. Умолкли.
— Представьте же, любезные друзья, воинский лагерь и посреди — обширную палатку. Высоким штилем говоря, шатер. Там, тут — костры и тихое пение. Время ночное. При лунном сиянии видно широкое поле меж скатами дальних гор. Вблизи холмы могильные с крестами...
— Ну конечно, какая элегия может обойтись без могил?
— Не язви, черная рожа. У палатки расположились воины разных чинов, ратники, ополченцы...
— Жертвенники...
— Не буду читать, копченый арап, коли на каждом шагу острословишь. Первый бокал поднимает молодой офицер, как я его называю, «певец»...
— В мундире поручика Московского ополчения.
— Нет! Ты просто несносен. Нина, воздействуйте на супруга!
Плещеев поклялся молчать.
— Мой «певец» начинает запевку. Стиховым размером она излилась у меня в том же метре и ритме, как наша с тобой, Александр, Военная песнь, или Песня в веселый час, — впрочем, ты ее называешь — и зря — «пьяною песнью»... В последний вечер перед разлукой мы ее сочинили: «Вот вам совет, мои друзья, осушим, идя в бой, стаканы!» Все время твой напев у меня в ушах так и звенит... вот только во втором стихе одну стопу я убрал. Новую музыку тебе надо писать. Ну, слушайте.
Жуковский раскрыл в альбоме первые страницы, перемаранные, сплошь испещренные почерком, который даже в лупу затруднительно разглядеть.
— Итак:
И сразу же заволокла, зачаровала слушателей словесная музыка поэта Жуковского, такая привычная, такая любимая...
Глубоко вздохнув и чуть помолчав, он продолжал с нежданной энергией:
так воины дружным хором вслед за певцом вторят последней строфе. А над станом, среди облаков, летят воинственные призраки великих предшественников, предводителей русского воинства. Певец к ним взывает: века пронеслись,