Толпы побежали к Кремлю, Тимофей тоже с ними.
Около опустевшей Иверской часовни в воротах валялись трупы. Казенная палата продолжала гореть, зажженная взрывом. Бродили одичалые собаки. Стены Кремля возле Никольских ворот и башня были разрушены. Спасская — загромождена обломками изнутри. Пришлось карабкаться по груде развалин. Встречались казаки, они разыскивали и гасили оставшиеся фитили. К, счастью, дождь помешал дьявольскому замыслу Наполеона.
— А древние храмы? Чудов монастырь? — спросил тут же Сергей.
— Неприкосновенен. Только загажен. В нем Бонапартов главный штаб располагался, в алтаре маршал Бертье себе спальную устроил.
— А как Академия, моя бывшая школа? — допытывался Сергей.
— Школа, дружок, никогда не погибнет. От школы никогда никуда не уйдешь. До последнего издыхания школа с тобой, при тебе и даже после тебя.
— А ты философом стал, Тимофей.
— Я им был, Александр Алексеевич. С того самого дня, как к вам в услуженье попал.
— Тебя следовало бы за твою философию взбучить как следует. Чуть Лёлика не погубил. Но за добрые вести о бегстве последних французов придется помиловать.
Молчавший все время Жуковский, не говоря ни слова, ушел к себе в мезонин. Вечером прочитал новые гневные строфы:
— Поразительно! — не удержался Плещеев. — Как ты переменился, милый мой звездослов! Ведь был ты всегда лириком нежным, а ныне, бросив элегии, сбондарил бочку, начиненную порохом...
— Мщение? Ну, милый, милый бочар, твоя бокура пороховая разразится вернее, чем погреба, заложенные под Кремлем! Мщение!.. Что́ было! и что́ стало с тобою!
Жуковский в тот же вечер написал строфу в ответ своему другу:
Всю ночь горела свеча в его окне. Но теперь, настроившись опять на элегический лад, поэт создал реквием погибшим в войну. Вот Александр уверяет, будто Жуковский-де стал поэтом гражданским и даже — смешно! — политическим... Нет... Александр ошибается. Он только из дружбы так говорит...
Итак, новый бокал посвящается дружбе. Дружба священна. Дружба есть добродетель.
Так же, как и любовь.
Маша...
О нет! Нет! любовь сильнее, чем слава. «Я могу лишь любить. Сказать же, как ты любима, может лишь вечность одна». Вечность, как и любовь, — понятия непостижимые, бесконечные:
Есть нечто... нечто более мужественное, чем завершение бренного существования человека.
Да, имя святое останется, переживет все, что существует на свете...
А теперь спать надо ложиться. Поздно уже. Рассветает.
Жуковскому выспаться не дали. Утром прискакали на взмыленных лошадях... вестовой и штаб-ротмистр Кавалергардского полка — Плещеев не верил глазам — Мишенька Лунин! Теперь, конечно, далеко уж не Мишенька, — ему двадцать пять лет, он отпустил усы, возмужал, раздался в плечах, — Плещеев лет восемь не видел его. А сколько значительных разговоров и дел, свободолюбивых мечтаний связывало их в прежнее время!
— Вчера, проведав, что Жуковский поехал в Чернь гимн сочинять, я решил на два дня от армии отлучиться и тоже тебя навестить. Близость от фронта меня соблазнила. Бог весть, когда еще свидимся снова. А кавалергардов своих я вмиг догоню.
— Как?.. Ты за сутки верхом столько верст отмахал?
— Что ж из того? Я один на один на медведя хожу, зимою по утрам в проруби купаюсь — и к этому ты, Александр, меня приучил... Помнишь, как из полыньи восьмилетнего меня вытащил?..
— Да, то было первое наше знакомство. Твое боевое крещенье. Однако прыгать с балкона третьего этажа ради причуды некоей сумасбродной дамы — этому я тебя не учил.